Александр Степанович Афанасьев-Чужбинский
(1816 – 1875)
Дорога на Кинбурн
Потеряв надежду порыскать с рыбаками по заливу и осмотрев песчаную Покровку, я собрался посетить Кинбурн и посмотрев на развалины крепостцы, о которой многие у нас чуть лишь не впервые услыхали в военное время и в которой никто не был, кроме тех, кого судьба посылала туда на службу. В Прогноях мне говорили: «там ни¬кого нет», «там негде остановиться»; но в Покровке уве¬ряли, что на форштате можно пристать у одного перевозчика, у которого «и самовар есть». Наконец, как бы то ни было, а я ни за что не отложил бы своего намерения. На счет лошадей в Покровке нет затруднения, и вот с восходом солнца отправился я в Кинбурн, запасшись на день чаем, сахаром и куском хлеба на всякий случай. От ворот моей квартиры потащились мы шагом чрез всю По¬кровку, что заняло ровно час времени. Чем дальше к вы¬езду, тем глубже песок, и только на одной площади, – так я называю пустырь среди села, – где торчит уединенный кабак, грунт земли немного тверже. Когда мы поравнялись с кабаком, коренастый еврей, стоявший в дезабилье на пороге, исподлобья посмотрел на меня, потом приподнял на всякий случай ермолку и, зевнув страшным образом, испустил какое-то дикое завывание.
За деревней кое-где по дороге попадались рощицы, болота, местами обработанные поля, но это верст на пять, на шесть, а дальше дикая пустыня. На одном озере, узкую часть которого переезжали мы в брод, плавало множество уток разных названий, и меж ними, как гиганты, ходили пеликаны, называемые у нас бабами. Большая эта птица, превосходящая индейского петуха, обладает непомерной ве¬личины клювом, под которым висит у нее мешок, служащий резервуаром для мелкой рыбы. Мне хотелось знать, как эта птица кричит, но я не мог добиться толку, потому что мой собеседник сперва засмеялся, а потом отвечал:
– Известно, кричит по своему.
– Да как же, наконец?
– Так-таки и кричит.
– На чей же крик похоже?
– Ни на чей, известно: баба кричит.
Кинбурн
Миновав кордон, мы вступили на ровную твердую почву. Слева шумело море, справа открывался лиман, впереди чернела небольшая масса.
– От и Кинбурн! – проговорил флегматически извозчик.
– А это что же за ров? – спросил я, когда мы пере¬ехали широкую, но осунувшуюся канаву.
– Это он перекопал. Местоимением этим, вообще, здесь называют неприятеля.
– Ты знаешь перевозчика, у которого можно остановиться?
– Знаю, как не знать: мы прямо к нему и поедем. Ровная солонцоватая почва представляла самое лучшее шоссе, и через четверть часа подъехали мы к форштату. Возле дороги торчал разрушенный каменный дом, дальше три или четыре деревянных домика на одной, да, кажется, пять жалких хижин на другой – вот все, что уцелело от форштата, в котором, как говорят, были улицы, лавки, и где жили семейства многих отставных офицеров. Все разорено и сожжено. Мы подъехали к перекосившемуся деревянному домику без ворот и без огородки, и я вошел попросить позволения остановиться. Хозяева тотчас же из¬ъявили согласие и уступили мне свою лучшую комнату, одна сторона которой была ниже другой на пол-аршина, по край¬ней мере, так что на столе, склонявшемся к улице, невоз¬можно было писать, если бы встретилась в этом надобность. Но мой интерес был осмотреть крепость, и я обратился с вопросом к хозяину, как это сделать,
– Пойдем, я вас провожу к коменданту, а там уже покажут. Да там и смотреть нечего.
Хозяйка обещала покормить борщом и кашей; я попросил, чтобы кстати и самовар был готов к нашему возвращению, и, распорядившись достать корму лошадям, что обошлось очень дорого, отправился в крепость, лежащую саженях в двухстах ниже. Тут же против форштата выстроен кордон по известному плану, общему на всем побережье. Направо показалось кладбище с несколькими старинными памятниками, ничем не огражденное, по которому бродило несколько животных. Рядом лежит небольшое место, красиво обставленное тонкими шелевками.
– Это что? спросил я.
– Это французское кладбище, а вот англичанское, отвечал хозяин, указывая влево на такое же пространство с подобной оградой.
– А наше не огорожено?
– Он огородил и наше, да после замирения растаскали наши же.
Небольшое французское кладбище похоже скорее на огород. Все оно вскопано, возвышения над могилками небольшие, и только низкие деревянные черные кресты с белыми надписями обозначают место покойника. Все это нижние чины, умершие от ран или убитые, и даже вы узнаете, на каком судне кто сложил голову. Английское кладбище такое же.
Подходя к Кинбурну и зная, что это упраздненная крепость, я был удивлен, когда увидел на валу часового, который расхаживал мерным шагом между двумя амбразурами. Но мы прошли беспрепятственно в отверстые ворота и вступили в область развалин и разрушения. Дома разбиты, окон нет, крыши в дырках. Нигде ни души. Поворотив направо и выйдя на площадку, мы очутились перед двухэтажным домом, исправленным, по-видимому, недавно, с окнами и даже в верхнем этаже с цветами на окнах.
– Здесь комендант, – сказал мне, проводник, – Идите на верх, а я подожду здесь.
На лестнице попался мне солдат, которого словно удивило появление незнакомца, и объявил мне, что комендант уехали в Николаев, но что комендантша дома.
– Нет ли еще кого из офицеров?
– Ступайте в канцелярию. Вот дверь.
Я отправился в канцелярию, воображая, что комната со¬хранила прежнее название, и что там живет какой-нибудь офицер, который удовлетворит моему любопытству. Отворяю дверь и останавливаюсь в изумлении. За столами сидело несколько человек писарей, и перья их так же усердно скрипели по бумаге, как в любой полковой канцелярии; чиновник в мундире военного министерства составлял какую-то ведомость, а часовой с обнаженным тесаком стоял у сундука, в котором, вероятно, хранилась казенная сумма.
– И это в Кинбурне! – подумал я, – Что же они пишут? Отрекомендовавшись чиновнику, я просил позволения осмотреть крепость, на что немедленно последовало согласие.
– Да я лучше сам вас провожу, отозвался обязательный правитель канцелярии: – только, позвольте, возьму печать, пото¬му что у нас все магазины запечатаны.
– Должно быть, много казенного имущества: вот и причина деятельной переписки, подумал я.
Сначала мы пошли на стены. Оттуда виднее внутрен¬ность укрепления. Нигде живого места. Только и целого, что деревянные домики, в которых жил неприятель, постав¬ленные рядами; остальное все разбито и уничтожено. Я даже не понимаю, как могла держаться, несколько часов крепостишка, вооруженная орудиями малого калибра. Мне кажется, ей помогала только низость стен, в которые трудно было попадать с моря, особенно при волнении. Говорят, ей больше повредили с лимана. Впрочем, достаточно сотни пудов металла, чтобы разрушить подобное укрепление, которое даже не могло отвечать на канонаду, потому что снаряды его далеко не долетали до неприятеля. На море вид самый пустынный, какой может быть с плоского берега; зато красивым показывается Очаков, стоящий на возвышении, и весь гористый берег Бугского лимана с маяком и деревьями. На косе, которая уходит в море еще версты на полторы от крепости, виднеется строение – блокгауз, а на самой оконечности чернеет батарея. Спустившись со стены, чиновник повел меня в магазины. Казематы эти снабжены толстыми дверями, запертыми на замок, и у каждой восковая печать. Сопровождавший нас унтер-офицер отпер один магазин, и я вступил туда с особенным любопытством.
Все пространство его было уставлено пустыми бочонками, из которых союзники пили вино и ром во время скучной своей стоянки. Больше ничего в этом нумер не было. Когда мы ушли, унтер-офипер запер дверь на замок и приложил восковую печать. В другом магазине валялось несколько подбитых, никуда негодных орудий, битые, разорванные снаряды и несколько ядер. Но в третьем – как бы вы думали, какое сохранялось казенное имущество? Старые деревянные французские башмаки, разложенные довольно чинно и свидетельствующие об аккуратности местного начальства. Только и беспорядка, что иные сабо лежали подошвами вверх, но это, вероятно, для разнообразия. Если я прибавлю, что видел еще несколько обрывков якорных цепей и, кажется, два якоря – это будет все казенное имущество, хранившееся за замками и печатями в кинбурнских магазинах.
– О чем же вы пишете? – спросил я у чиновника, когда мы вошли на косу осмотреть блокгауз и крайнюю батарею.
– Известно, порядок: ведомости, донесения.
– Да ведь этот весь хлам можно бы продать.
– Идет еще переписка, ждем разрешения. Наконец в сундуке, у которого стоит часовой, сохра¬няется несколько рублей с копейками.
Вправо от крепости, на берегу лимана, лежали и гнили хорошие сосновые колоды.
– Это плоты, которые неприятель отнял у наших в военное время.
– Зачем же они гниют на берегу? Хороший лес можно бы продать выгодно.
– Ждем разрешения.
Это было весной 1859 г.
Блокгауз не представляет ничего замечательного, но крайняя батарея любопытна в том отношении, что, поставленная на весьма выгодном пункте, откуда можно бы не пустить неприятеля в лиман, – не окончена. Местами лес и фашины так и сложены, как застала бомбардировка. Значить, ее работали уже чуть не под неприятельскими вы¬стрелами. Попадать в нее на далеком расстоянии решительно невозможно.
Очаков
При самом выходе из лимана в Черное море, на до¬вольно высокой горе, стоить Очаков, некогда грозная крепость, стоившая столько русской крови, потом жалкая крепостца, разрушенная нами же без всякой надобности в минувшую войну, а в настоящее время – пустой городишко, еще хуже Алешек. Покорение Очакова было эпохой, от которой многие вели счисление; на взятие этого города писались оды; один из лучших генералов своего времени, Суворов, участвовал в этой победе. Наконец, нет, кажется, человека, который не произносил бы имени этого города, никогда не посетив его, а просто понаслышке или даже при жестоких морозах, называемых очаковскими. Говорят, что во время взятия Очакова была на юге такая лютая зима, какая редко бывает на севере. Довольно сказать, что на знаменитый штурм войска шли по льду.
Издали действительно городок этот, с церковью, маяком, оптическим телеграфом и каким-то пустым двухэтажным зданием, особенно с моря, представляется похожим на что-нибудь, и проезжающие мимо на пароходах уносят о нем еще довольно снисходительное понятие. Но кому привелось прожить неделю в Очакове, тот скажет, что трудно представить что-нибудь скучнее и печальнее. Движения никакого; в последнее только время, когда из Херсона перевели сюда таможенную заставу, лишний человек зайдет в Очаков, и, может быть, продастся лишняя булка на базаре. Если бы несколько лиц не занимались сельдяным промыслом, можно бы смело сказать, что нет никакой торговли, да и самая продажа сельдей незначительна и находится в руках у евреев. Очаков не пострадал в военное время (взорвано только нижнее укрепление, и то единственно по неопытности), но городок носит на себе словно следы разрушения. Скорбная эта физиономия не может не обратить внимания, и мне захотелось узнать причину. Несколько лет назад до войны, в упраздненной турецкой крепости, валы которой и до сих пор тянутся по крутой горе, стоял пороховой погреб, имевший назначением снаб¬жать порохом, кажется, кавказские порты. Полная вместимость его около 5.000 пудов.
Говорят, будто бы порох одно время уходил совершенно не туда, куда следовало, и не то что отправлялся по ошибочному адресу в другие места, а просто служил предметом незаконной торговли. Будто бы весть об этом дошла до Петербурга, и оттуда послан был ревизор освидетельствовать склад и убедиться в достоверности слухов. Скандалезная хроника города Очакова утверждает, что в магазинах, вместо полного количества, было не более 500 пудов, судя по той торговле, которая производилась сухим путем и водой. И вот в один прекрасный день пороховой погреб взлетел на воздух, разметал взрывом огромное пространство вокруг себя, разрушил многие крайние дома города и уничтожил часового, единственного свидетеля темного дела, преданного воле божией. Как это случилось – неизвестно; кто произвел искру в запертом и запечатанном погребе – осталось тайной; но огромная яма служит и до сих пор доказательством совершившегося факта.
Церковь довольно странной архитектуры, но это объясняется тем, что она переделана из мечети.
Створные знаки шаровидной вершины и нелепый оптический телеграф, продолжающей и до сих пор свой младенческий лепет с Николаевом – удивляют свежего человека, незнакомого с этими предметами.
В местных лавчонках можно найти кое-что из необходимого. Но торговцы, преимущественно евреи, ожидают базарных дней, когда съезжаются жители окрестных дере-вень. В это же время скупаются и деревенские продукты по мелочам.
В стратегическом отношении Очаков, конечно, важный пункт, оберегающий вход в лиман, но торговым городом он не будет никогда, как угол, до которого невозможно достигнуть производительным местностям для сбыта своих продуктов. Хорошее укрепление, вооруженное орудиями большого калибра, с успехом может защищать пролив, но сам Очаков не имеет данных для привлечения торговых интересов. Может быть, при других условиях или, лучше сказать, когда Аджибей не был еще Одессой – Очаков мог бы предложить себя, как место для торгового города, но теперь возвышение его немыслимо ни в каком случае.
Жители малорусы, занимаются земледелием и рыболовством. Дубки их бегают деятельно по лиману и взморью, и весь улов очаковцы продают в Одессе, от которой городок лежит в 30 милях.
Здесь окончилось мое путешествие по Днепру, и я пустился странствовать по прибрежьям Днестра, поднявшись в самый дальний уголок по границе Бессарабии, Галиции и Буковины.
Касперовка
Верстах в десяти ниже, на мысе стоит селение Касперовка, замечательное большой каменной церковью, в которой помещается чудотворная икона Божией Матери. Икона эта долго находилась постоянно в Касперовке, куда из разных мест стекались верующие. Но бывший местный епархиальный начальник, архиепископ Иннокентий, постановил переносить ее в несколько городов и учредил при том торжественные процессии, с которыми и переносится икона в течение всего лета. Несут ее в Херсон, Алешки, Николаев, наконец, в Одессу привозят на пароход, ко¬торый нарочно снаряжается для этой цели. Тысячи народу следуют за процессией. Кроме того, в городах каждая церковь ходатайствует получить хоть на несколько дней икону, и при перенесении ее из храма в храм происходят те же церемонии с колокольным звоном. Икона возвращается в Касперовку зимой.
Богомольцы являются сюда, однако же, и в это время года, хотя в Касперовке нет не только постоялого двора, но и ни одной порядочной крестьян¬ской хаты, где бы можно было остановиться. Вообще Касперовка не может похвалиться благосостоянием. Имение это, принадлежавшее Касперову, перешло впоследствии к Сербину, но так странно, что последний владеет только землей, а крестьяне считаются за первым, который живет где-то в отсутствии. Владелец земли не дает ее чужим крестьянам, и бедняки нуждаются, не имя где ни посеять хлеба, ни выпасти скотину. Об имении тянется процесс, к которому более, нежели где-нибудь идет известная малорусская пословица: «паны дерутьця, а у мужыкив чубы болять».
Округа Станиславова
Против Касперовки, внизу, Днепра вливается гирлами в лиман, в мелком заливе которого ловится довольно рыбы. Отсюда по берегу лимана идут рыбные заводы до Станиславова и за Станиславов. Рыболовство производится способом, рассказанным мной при описании Рыбальчей, с той разницей, что промысел на этом берегу не столько представляет выгоды. К тому берегу «рыбнее», как говорят промышленники. Верстах в 15 лежит помещичья де¬ревня Софийское. Здесь производится порядочное рыболовство.
Рядом почти деревня Широкая, причисленная к Станиславову и замечательная своими прекрасными садами, един¬ственными на всем лимане. Сады эти разведены не по¬тому собственно, чтобы выдался счастливый грунт земли, способный к садоводству, но оттого, что случайно пришла кому-то мысль заняться этим делом, а впоследствии на¬шлись подражатели. И, странно, в Широкой преимущественно живут вольные матросы. Весь берег усеян рыбными заво¬дами, и тут же лепятся землянки, в которых живет народ, стекшийся Бог весть откуда и, как говорят, весьма недавно записанный; прежде никто не знал, что за обитатели селились под крутым берегом. На берегу лимана, возле Широкой, в 1858 г. видел я склады льда, которым хотела торговать одна компания, но теперь что-то уже ничего не слышно об этой отрасли торговли. Ближе к Станиславову урочище «Глубокая Пристань», где во время императ¬рицы Екатерины II предполагалась верфь, устроенная потом в Херсоне. Здесь, однако же, долго был склад лесов для черноморского ведомства. Теперь видны только следы укреплений и кое-где остатки свай в лимане.
Станиславов
Станиславов, на мысе того же имени, известен только тем, что в древности, по словам Геродота, был здесь храм Цереры ( Мыс этот называется Ипполаев). Значит, на местах этих обитали издревле народы, и, вероятно, край был населен гораздо больше, чем в настоящее время, Название Станиславов, очевидно, польское, но когда и кем оно дано – неизвестно. Боплан совсем не упоминает о нем. Князь Мышецкий (История о казаках Запорожских, стр. 73) говорить, что «город Станиславов был уничтожен поляками в старые времена (?)», и больше никаких сведений не имеется. Теперь это местечко довольно жалкое, которое оживляется лишь зимой, и то при удачном лове рыбы. Местоположение очень хорошее.
С высокого мыса виден весь лиман, и в ясную погоду представляется весьма явственно противоположный берег на далекое пространство. В минувшую войну неприятель, разгуливая по лиману, пустил несколько бомб в Станиславов, разрушил стену училища при церкви, но не подходил к самому местечку, потому что здесь были войска. Жители малорусы, преимущественно земледельцы, хотя многие занимаются рыболовством. Есть домики, особенно возле церкви, где крестьянские обычаи вытесняются мещанскими, и обитатели этих домиков по костюму похожи более на горожан, особенно по праздникам. Кроме питейного дома, есть трактир в роде чайного заведения. Замечательно, что, не смотря на значительную высоту, на которой стоит Станиславов, здесь нет хороших родников, и жители пьют лиманскую воду, сохраняющую постоянно солоноватый вкус, хотя бы дул благоприятный ветер. Иногда же вода весьма солена и горьковата.
