Александр Александрович Кремко
Владимир Пучков о книге А. Кремко "Жизнь за кадром"
Жизнь за кадром
Дочери моей Аленке – посвящаю
Вместо предисловия
Шестьдесят для мужчины – дело серьезное. Это время, когда перед тобой маячит пенсия, когда уже принято подводить итоги. И, одновременно, в шестьдесят ты чувствуешь, что можешь сделать еще очень и очень много. Пускай, уже нет того здоровья и юношеского задора, что в молодые годы, но зато есть нечто, не менее ценное – огромный жизненный опыт, накопленный за минувшие десятилетия.
За прожитые годы я видел немало. Тем более, что сама профессия фоторепортера, художника, всегда стремящегося уловить неповторимое, прекрасное мгновенье, располагает к тому, чтобы увидеть как можно больше. Мне довелось исколесить полстраны – и Украины, и того могучего и несокрушимого Советского Союза, которого мы уже никогда не вернем, и о котором наши внуки будут знать только из учебников истории, наших рассказов, и, конечно же, кадров кино-, видео- и фотохроники.
Я неоднократно бывал в зарубежных поездках. Встречался с очень многими знаменитыми людьми, тесно общался с теми, кто через десятилетия стал известным всей стране и далеко за ее пределами.
Словом, я много повидал на своем веку. Но нигде и никогда я не встречал земли краше, чем моя родная Николаевщина. Где бы я ни был, какими бы неземными красотами не любовался, я ни на один день не забывал горький запах полынных трав выжженной солнцем степи, подернутую дымкой водную гладь наших величественных лиманов, кисловато-терпкий вкус прекрасного южного вина, наши неповторимые живописные пейзажи. Тем более я не мог забыть наших людей, николаевцев, сумевших создать своими руками мощные военные корабли и крупнотоннажные гражданские суда, лучшие из тех, что были в распоряжении великого государства.
Вместе со своим поколением я пережил немало исторических событий, которые уже стали достоянием истории: хрущевскую оттепель, брежневский застой, горбачевскую перестройку, распад Союза и труднейшее время становления независимого украинского государства. Мне пришлось бывать на атомных станциях и в секретнейших ракетных частях стратегического назначения, в Звездном городке, где испытывались передовые образцы аэрокосмической техники и на крупнейших в мире стройках.
Я всегда старался быть в гуще событий, вел и продолжаю вести до сих пор фотолетопись нашей жизни. Тысячами снимков, репортажей, фотоочерков, которые публиковались, в том числе и за границами СССР и Украины, я отражал жизнь и труд николаевских корабелов и хлеборобов, красоту нашего края, мужество, мудрость, доброту и гостеприимство нашего народа.
И вот однажды я решил для себя, что было бы здорово рассказать о своей жизни вам, дорогие читатели, приоткрыть завесу над тем, что было «за кадром». Поверьте, мне есть чем с вами поделиться.
Я не хотел, чтобы мои воспоминания были блеклыми и однообразно-неинтересными. Поэтому принципиально для себя решил: не прибегать к глянцу и ретуши, излагать события простым и доступным языком, не избегать «острых углов». Сознательно отошел от привычной для мемуаристики строгой хронологической последовательности, чтобы мой труд читался легко, просто и с интересом. А иначе – не стоило бы его и писать.
Заранее прошу прощения, если мои трактовки известных событий и оценки конкретных персоналий не совпадают с общепринятыми, кажутся вычурными, неправильными, излишне резкими. Я воспринимал людей и события именно так, и потому описал свою жизнь сквозь призму собственного видения.
Не смею больше тратить ваше драгоценное время на прочтение этого предисловия. Переворачивайте страницу и читайте рассказ человека, не мыслящего своего существования без объектива под рукой, о нашей минувшей и сегодняшней жизни – в кадре и за кадром.
С уважением,
Александр Кремко
* * *
Жизнь за кадром
Я родился 18 мая 1944 года в селе Большая Корениха, которое расположено вблизи от Николаева. Тогда это был Варваровский (ныне Николаевский) район, а сейчас это уже один из микрорайонов областного центра. Разумеется, я всегда чувствовал и сегодня чувствую себя коренным николаевцем. Здесь родился и вырос, здесь прошли мои лучшие годы, здесь живу до сих пор.
За несколько дней до моего рождения в мае 1944 года погиб мой отец Александр Леонтьевич Кремко. Все годы войны он плавал на судах по Черному морю, и у него была так называемая бронь, освобождавшая от призыва в действующую армию. Но в сорок четвертом уже не хватало военной силы, поэтому в армию призывали всех подряд. Его забрали буквально с корабля, дали в руки винтовку – и вперед.
Такие новобранцы были необученными, и, как правило, погибали в первых же боях, многими тысячами, иногда совершенно неоправданно. Так было и в наших николаевских краях, в районе села Ковалевки, где погибли тысячи советских солдат, в марте 1944 года форсировавших ледяной Южный Буг. А ведь их жизни можно было сохранить. Но генералы и маршалы, руководствуясь высокими стратегическими соображениями, об этом совершенно не задумывались. Они посылали новобранцев на явную смерть, и те в большинстве своем уже не возвращались. Так не вернулся и мой отец.
Первые пять-шесть лет своей жизни я прожил с бабушкой в Большой Коренихе. Мама работала в Николаеве на кондитерской фабрике, навещала нас по выходным дням и старалась регулярно передавать какие-то продукты. В пятидесятом году она повторно вышла замуж, и мы переехали в Николаев. Здесь в 1951 году у меня родился младший брат Валерий. Второй брак у матери не сложился. Отчим был человеком работящим, по профессии водитель, но уж больно крепко пил. Водка его и погубила. Буквально через пять лет пришлось нам с этим человеком распрощаться. Он уехал от нас, подался на заработки на Север. И вскоре оттуда пришло уведомление, что мой отчим трагически погиб – попал то ли под поезд, то ли под вагонетку. С тех пор мы жили втроем – брат, я и мама, которая работала не покладая рук, с утра до поздней ночи. Я оставался за старшего, смотрел за Валерой и за домом.
В 1951 году я пошел в седьмую школу города Николаева. Сразу же после ее окончания в 1961 году отправился работать на Черноморский судостроительный завод, который в те времена назывался завод имени Носенко.
Еще в школе я увлекся фотографией. Это предопределило мою профессию и всю последующую жизнь. Был у нас учитель химии, который владел этим мастерством, и когда он почувствовал, что я по-настоящему интересуюсь фотоделом, то серьезно принялся за мое обучение. На первых порах он мне дал очень многое. Мы оставались после школы, выдумывали всяческие фотографические рецепты, готовили проявители, закрепители. У него и фотоаппараты были посильнее моего. А мне тогда мама подарила первую в жизни фотокамеру – «Смену-2».
Собственно, в то время и фотоаппаратов-то других не было. Еще советской промышленностью выпускались ФЭД и «Зоркий», но они считались крутыми камерами, были не для всех доступны, не каждому по карману. А до знаменитого «Зенита» и вовсе было еще далеко. Так что пришлось поначалу снимать «Сменой».
В седьмом-восьмом классе я почувствовал, что уже имею определенный авторитет в школе: человек с фотоаппаратом тогда был в почете, потому что тогда мало кто занимался фотографией. Праздники, утренники, вечера, диспуты, торжественные собрания, – везде, где нужна была какая-то фотоиллюстрация, я появлялся со своей «Сменой» и снимал, снимал… Мне нравилось.
С седьмого по десятый класс я посещал киностудию Дворца пионеров, которой руководил Марк Наумович Трейгер. Он был и режиссером, и главным оператором, с ним мы снимали настоящими киноаппаратами. У нас был даже легендарный «Конвас-автомат». С помощью это уникального аппарата мы снимали свои первые фильмы, показывали их в городе, участвовали в различных конкурсах. Нас даже в Киев возили – на всеукраинские и на всесоюзные смотры любительских детских фильмов. В то время наше увлечение было занятием престижным и почетным.
По окончании школы я узнал, что на Черноморском заводе есть кинофотостудия. Твердо для себя решил: пойду в любой цех, лишь бы закрепиться на этом гигантском судостроительном предприятии – одном из крупнейших в стране. Затея удалась. Всего лишь через два месяца работы в тридцать девятом механическом цехе я перешел на работу в эту самую кинофотостудию. По сей день благодарен Войкову Ивану Владимировичу и Воронцову Николаю Ивановичу, которые учили меня этой непростой профессии.
На заводе работа была серьезная. При сдаче кораблей тысячи снимков шли на документацию. Но, честно говоря, техническая съемка была для меня неинтересна. Куда интереснее было снимать спуски кораблей, людей в касках, корабелов, пропитанных ветром и соленой морской водой. Вот это было по-настоящему интересно!
Помню свой первый снимок в заводской многотиражке «Трибуна рабочего». Это было в шестьдесят первом году. Вижу как сейчас – фотография, на которой запечатлен известный на заводе токарь Иванов. Обычный кадр. После выхода номера, я с той газетой несколько дней не расставался. Это была первая скромная профессиональная победа, ведь я впервые увидел в настоящей, пахнущей свежей типографской краской газете свою подпись: «Фото А.Кремко».
С тех пор и по сей день, уже больше сорока лет ею подписываются снимки, опубликованные в газетах. И до сих пор бывает охватывает волнение, когда видишь на страницах периодических изданий плоды своего труда…
Та жизнь была для меня интересной. Из двух лет работы до армии больше всего запечатлелся в памяти момент, когда я поехал в Киев вместе с членами заводского литературного объединения «Стапель» фотокорреспондентом от «Трибуны рабочего». Ее редактором тогда был Тимофей Уралов, сам, кстати, тоже литератор. Группа поэтов, отправившихся в столицу республики, подобралась очень интересная: Сережа Крыжановский, Яша Тублин и другие, всего человек восемь.
Визит в Киев запомнил на всю жизнь. Один только прием у Олеся Гончара чего стоил. Можете себе только представить: я, молодой парнишка, совсем недавно окончивший школу, изучавший его произведения, и вдруг вижу вживую самого классика украинской литературы! Потом была интересная встреча у Павла Тычины. У меня сохранился маленький сборник его произведений, подписанный автором так: «Молодому знавцеві кіно і мистецтва Кремку від діда Тичини». Кстати, наша группа побывала у него дома в гостях – «дідусь» Тычина тогда приболел, и мы приняли решение ехать к нему на дом. Как сейчас помню: Павло Григорович – уже сухонький старичок, – сгорбившись, накрытый огромным клетчатым пледом, после нашего звонка, даже не спрашивая «кто там?» с располагающим, самым дружелюбным выражением лица открывает входную дверь. Извиняюще улыбается и говорит: «Хлопчики мої, в мене жінка хворіє, немає навіть й чим вас пригостити», – а сам выносит огромную такую, литров на десять, плетеную бутыль вина. Поставил это вино, мы угостились, побеседовали. Он нам всем подарил свои книжки. Запечатлелось в памяти, как на прощание он все допытывался: «А у вас гроші на дорогу є? Може, вам грошенят дати? Чи, може, викликати для вас машину?» А мы в ответ смеемся: «Да какая машина, нас же много, как мы все в нее поместимся?! Павло Григорович, мы сами доберемся, спасибо, что вы нас так радушно приняли».
В жизни мне предстояло увидеть много известных людей, знаменитостей – политиков, хозяйственников, военачальников, космонавтов, деятелей искусств. Но эта встреча была первой, а потому, пожалуй, одной из самых запоминающихся. Жизнь профессионального фотографа состоит не только из встреч со знаменитостями. Происходила в моей ранней молодости и масса других запоминающихся вещей. Скажем, работа на Черноморском заводе. Когда мы снимали спуски кораблей, всегда старались сделать красивый план. Спуск снимало несколько камер: с носа – как корпус, разрезая волны, входит в гладь лимана; с кормы – как проворачивается винт, касаясь воды; с борта – многотысячную толпу участников митинга, которая смотрит наверх и отчаянно машет руками, касками, кепками. Движение судна по стапелю продолжается всего сорок-пятьдесят секунд. Но сколько ощущений испытываешь за эти секунды, сколько прекрасных мгновений можно уловить, запечатлеть красивых и неповторимых планов. Те, кто постарше, говорили: «Да ты же молодой, а ну, давай лезь на корабль». Там, конечно, было жутковато: очень высоко, далеко внизу вода, ты – один-одинешенек. И ведь нужно, чтобы потом кто-то снял меня с этого судна. Оно еще без двигателей, без управления. Буксиры его носом тычут, клюют понемногу, чтобы спущенный со стапеля корпус далеко не уплыл. На этой огромной металлической коробке еще нет трапов, сходней, словом – ничего. Как попасть на берег?
Иногда меня снимали краном, другой раз карабкался по каким-то веревкам. Зато покидал спущенный на воду корпус с чувством исполненного долга. У меня получались лучшие кадры.
Так мы и снимали спуски. Потом устраивали фотовыставки, экспонировали свои снимки на заводе, в городе. Уже сложилась какая-то система сотрудничества с «Трибуной рабочего». Газета выходила три раза в неделю, и я должен был в каждый выпуск давать снимки. Конечно, делал я это с удовольствием. Кроме основной работы, которая мне никогда не нравилась: снимать какие-то болты, гайки, трещины в металле, – нужную для предприятия, но совершенно немыслимую для меня чепуху, – я мог позволить себе заниматься настоящим творчеством, фотоискусством. Если возникал вопрос, кто побежит что-то сфотографировать для газеты, само собой разумеется, что я бежал первым. Я знал, что через несколько дней увижу в газете свою фотографию и под ней подпись «А.Кремко». И по сей день бывает так обидно, когда видишь, что в газете забыли поставить твою подпись. В сердцах скажешь ответственному секретарю: «Ну, что же вы, ребята?» – а в ответ – «Да ты не переживай, мы при разметке твое авторство учтем, гонорар начислим».
Но не всегда гонорар играет определяющую роль. А если это уникальный кадр, который бывает только раз, который уже никто и никогда не повторит? Обидно, что он идет безымянным.
Сегодня с моими снимками такое происходит в газете «Урядовий кур`єр». Это единственная из всех столичных украинских газет, где все репортерские фото подписываются просто и обезличенно: «Укринформ». Я считаю, что так неправильно. За этим снимком стоит конкретный человек, который может быть не один десяток, сотню километров сделал, чтобы дать вам великолепный кадр. И вы его даете, но подписываете казенной конторой «Укринформ». Сколько раз я просил такого не делать, требовал, умолял… Бесполезно!
Вот «Голос Украины» – порядочная газета. Там полностью подписывают имя и фамилию. Своя фамилия, как говорят, «на шпальтах газети», – это всегда приятно…
Интересно, что должности фотографа на заводе не было, и по трудовой книжке я значился электриком шестого разряда. Как я боялся того электротока! Признаться, я его и сейчас боюсь. Все смеялись: шестой разряд, по идее – высочайший специалист, а ты – все, что можешь, так это выключатель нажать.
…Еще с конца пятидесятых я невольно стал любителем театра. Дело в том, что моя мама заведовала буфетом в театре имени Чкалова. Тогда в Николаеве еще не было Дворца судостроителей (ныне он стал областным Дворцом культуры), и все большие мероприятия проводились в большом зале театра им. Чкалова: партконференции, пленумы обкома партии, встречи с именитыми гостями города и области. Мама обслуживала эти мероприятия. Все товары, продукты театральный буфет получал из «Торгомортранса». Это была самая престижная торговая организация, здесь можно было попробовать супердефицитные для тех времен бананы и апельсины, всякие деликатесы. Все это выделялось и для театра. Мы с младшим братом всегда с нетерпением ждали возвращения мамы с работы. Она приходила поздно, иногда в двенадцать, в час ночи. Но всегда приносила что-нибудь вкусное, необычное.
Когда я подрос, брата стал оставлять дома, а сам ходил встречать маму с работы. Мы шли домой, я гордился, чувствовал себя защитником, и был готов заступиться за мать, если бы какой-то негодяй вздумал ее обидеть. Но в те времена особого хулиганства не было, поэтому всю ночь можно было ходить без страха, не так как сегодня.
Я знал всех артистов, они знали меня. Мама была очень красивой, относилась к ним по-доброму. Ее все любили. А я рос как сын театра, смотрел многие спектакли, знал все роли, все реплики, их очередность. В то время на сцене николаевского театра блистали народный артист Сабуров, мастерские исполнители Кучинский, Жабин, Иванов, Гутров, Подьякова, Квасенко и многие другие. Публика, истинные театралы ходили не просто на спектакль, а конкретно на того или иного артиста.
Я любил во время спектакля подглядывать за кулисами, в гримуборной. Смотрел, как готовятся артисты к выходу на сцену, помогал, исполнял различные мелкие поручения, мотался до поздней ночи. Актеры, даже заслуженные и народные, жили небогато. Мама это понимала, у нее была секретная тетрадь с фамилиями актеров, бравших товары в долг. Почти каждый приходил и просил: «Катюша, запиши меня в тот журнал до зарплаты». И она с пониманием отпускала им в кредит, за что они были очень благодарны, и я ощущал эту благодарность даже по отношению к себе.
В начале шестидесятых я подружился с Леонидом Бакштаевым. Он приехал к нам из Белоруссии вместе со своей очаровательной женой Машенькой Федорович. Это была звездная по николаевским меркам пара. Зал театра во время спектаклей с их участием всегда был переполнен. В фойе и летнем сквере театра во время антракта медленно прогуливались пары в длинных вечерних платьях, причем некоторые по старомодному держали в руках вееры. Остро пахло духами.
С Бакштаевым мы крепко сблизились, бывали друг у друга дома. Наши судьбы похожи. У него тоже в войну погиб отец, воспитывал его дед. Он окончил институт и по направлению отправился на работу в Николаев. Путь себе прокладывал сам, без протекции и поддержки со стороны. Машенька была красивая, с милым личиком и длинной косой, часто играла в спектаклях детские роли. После спектакля мы с Леонидом выходили через служебный вход, где его, как правило, ждала группа поклонниц. В основном это были молодые девчонки, даже старшеклассницы. Мы шли вместе – я тогда заканчивал школу – и рядом с таким популярным актером я чувствовал какую-то гордость, словно я тоже причастен к его успехам.
Хотя, конечно, моей заслуги в этом не было никакой, но нас встречали с цветами, и думали, что я тоже артист. Наверное, все девчонки Николаева тогда были влюблены в Лешку Бакштаева. Это отношение я однажды почувствовал на себе даже в школе. Наши девочки, зная о нашей дружбе, попросили пригласить его в школу. Лешка без проблем согласился. Пришел, показал несколько сценок, прекрасно прочел стихи, спел, сыграл на гитаре. Встреча имела ошеломляющий успех, и я тут же почувствовал, как вырос в глазах классных барышень. Все эти встречи, походы по городу сейчас, наверное, произвели бы такое впечатление, словно в Николаев приехала звезда мирового уровня. Это был мой первый взрослый друг, старше меня лет на пять. Расстались мы с ним в 1963 году, когда я уходил в армию. К тому времени Леша настолько вырос, что в Николаеве ему уже стало тесно. Его приглашали ведущие театры Украины. В итоге он оказался в театре имени Леси Украинки в Киеве. Больше мы почти не виделись. Однажды только вместе встретились, когда я уже работал в газете. Мне удалось побывать у него дома, хотя он был очень занят, много играл в театре, часто снимался в кино. Через некоторое время я с прискорбием узнал, что Леши больше нет. Он умер.
* * *
Время летело, и вот подошел 1963 год. Осенью пришлось собираться в армию. Тогда это было намного почетней, нежели сейчас. Проводы в армию были настоящим праздником, это было здорово, хотя были и слезы, и никто не знал, куда ты попадешь, как сложится твоя судьба. Сейчас служат в двадцати километрах от дома и стараются каждую неделю попасть к родителям. У нас такого не было.
Моя армейская дорога была длинной. Я служил в Беларуси. Туда мы добирались больше недели. Эшелон начал формироваться в Николаеве, потом прицепили вагон в Херсоне, вагон в Одессе, пошли на север Украины, собирали призывников где-то под Киевом, и только примерно на седьмые сутки мы оказались в Белоруссии, в районе города Поставы. И вот все эти три года я прослужил в Поставах. Это Витебская область, прекраснейшие места, леса, сосны – по двадцать пять, а то и все тридцать метров.
Служили мы в ракетной части. Вся наша служба была невероятно секретной. У меня даже на петлицах были танки, будто я танкист, и служу в танковой части. На деле за эти три года я ни разу не видел настоящего танка. Там я прослужил ровно три года. Интересно, что 15 сентября 1963 года меня призвали, и ровно через три года, день в день, 15 сентября 1966 года я вернулся домой.
Александр Кремко в ракетной части в Белорусском городе Поставы. 1964 год.
Перед призывом в армию для меня самым страшным было то, что я на целых три года могу лишиться своего любимого дела.
В то время начали развиваться ракетные войска, секретные службы. Все шло к тому, что на период службы о таком увлечении как фотография придется забыть. А вычеркнуть три года из своей творческой биографии мне было как-то не по нутру. Ведь я только почувствовал, что такое пресса, вошел во вкус, у меня стало по настоящему получаться. И тут, когда ты стремишься вперед, хочешь идти дальше, тебе говорят: все, здесь край, дороги дальше нет.
Сегодня у меня в лаборатории стоят маленькие гирьки, которым больше сорока лет. Я ими давно не пользуюсь, для меня это как талисман, который намотал вслед за мной тысячи километров. А началось все с того, что, отправляясь в армию, я на всякий случай собрал посылку и сложил туда необходимые химикаты, весы-разновесы, которые могли бы пригодиться для фотодела. Все это тщательно упаковал и оставил маме. Договорились так, что если я спишусь и сообщу, что у меня с фотографией все наладилось, мама мне быстренько вышлет эту посылку по указанному адресу. Посылка с фотографическими принадлежностями потребовалась мне очень скоро…
Ехали мы, значит, семь суток. И вот, наконец, прибыли в место назначения. Все вышли из поезда, построились поротно. Стоит нас человек четыреста новобранцев, и тут приходят офицеры, так называемые «покупатели». Сразу ищут, кто им нужен. Нужны музыканты, спортсмены, один-два писаря с хорошим почерком, художники, оформители комнат боевой славы. Я стою, терпеливо жду. И вдруг спрашивают: «Кто
занимался фотографией?». Отвечаю: «Я!». Поднимают мое дело, внимательно читают: Черноморский завод, фотограф. И набросились…
В то время начинался обмен комсомольских билетов. Как привезти в сверхсекретную ракетную часть фотографа из города? Запрещено категорически. Наша часть насчитывала около пятисот человек. Всех нужно было переснять, а дело это хлопотное, возить в город тоже нельзя. Нас даже в увольнение за пределы части почти не пускали, куда там, – боевое дежурство! Это переоформление документов могло растянуться на несколько лет. Значит, чтобы выйти из этой нелепой ситуации, нужен кто-то из своих. И тут я замполиту предлагаю: давайте попробуем, натянем простыни в библиотеке, и будем фотографировать.
И я начал снимать. Днем фотографировал, ночью печатал, утром ходил на подъем, маршировку, пробежку, и потом вновь садился за работу. Народу было много. Помимо основной работы, я делал ребятам фотографии для отправки домой.
Случались и курьезы. У нас в воинской части было человек сто узбеков. Один из них, прослуживший ровно три дня, приходит ко мне: «Слусай, друх, сними меня». Тут он снимает плащ-палатку, я как глянул – так и обомлел: на кителе у него в три ряда значки: отличник, гвардеец и бог знает что еще. А он только в часть попал, гвардейцем быть ну никак не может. А тот узбек лопочет: «Понимаешь, весь аул придет, моя мать им покажет фото, а ей люди скажут: «Какой у тебя Хаджиев герой!»
Я его снял, конечно, да и вообще делал фото всем желающим. На это уходили дни и ночи, потому что, кроме маленьких документальных снимков, каждому нужно было сделать снимок на память, каждый хотел отправить свою фотографию домой. Я и себя снял, тоже домой фото послал. Но не сразу, лишь когда научился подворотнички подшивать, на это у меня недели две ушло. Пальцы исколол, но сделал все красиво, потому что моя мама тоже наверняка покажет снимок на работе, знакомым.
Так и прошел в воинской части мой первый «карантинный» месяц. Мне откровенно повезло. У нас был хороший замполит, фронтовик, майор Михаил Иванович Демченко, «дядя Миша», как мы называли его между собой за глаза. Замполит понял, что боевая единица из меня вряд ли получится, зато куда больше пользы я принесу на таком вот общественном поприще. И я попал сначала в библиотеку, а потом на почту. Там раньше работали вольнонаемные женщины, но наш дядя Миша, человек прогрессивно мыслящий, решил, что незачем людей в такую даль из города возить. Стал я заведующим библиотекой и почтой. Два раза в неделю мне давали машину, и я ехал в город, чтобы получить посылки и корреспонденцию.
После страшной колючей проволоки в три ряда, город был настоящей отдушиной для юной солдатской души. Можно было одеться чистенько, аккуратненько, выполнить кое-какие заказы ребят, затарить для замполита краску. Наш дядя Миша сильно любил краску. «Где бы ты, – говорил он, – ни увидел банку краски, быстренько ее забирай и неси в часть. Краска нам всегда пригодится».
В то время я уже подружился с ребятами из Прибалтики Генрихом Салдукасом и Сашей Савицкасом. Один из них был телемастером, а другой художником. Телемастер по тогдашним меркам был человеком богатым, ведь телевизоры только появились. Он был у меня в подчинении, но я его не видел неделями. То Генрих уехал в Клайпеду, то в Вильнюс – нужны запчасти для телевизора. Воинские части в бытовом плане в то время были небогатые, имели всего лишь по одному-два телевизора, а запчастей не было. Поэтому Генрих и ездил в командировки. Они были литовцы, а я один – украинец. Они все пришли в армию специалистами – кто художник, кто музыкант, кто медик, кто телемастер. Я старше их по званию, уже ефрейтор. Мы собирались вечерами и начинали всякие дискуссии. Как они злобно тогда относились к советской власти, к армии. И все меня допытывали: «Зачем нам твоя советская власть, кто вас просил нас освобождать? Мы бы пришли из армии и открыли телемастерскую, картинную галерею, у каждого было бы
свое частное дело» Эти слова я запомнил на всю жизнь. Уже значительно позже, в восьмидесятых, побывав в Прибалтике, я увидел, насколько отрицательно люди здесь относятся к советской власти и коммунизму.
Через какое-то время я стал начальником клуба. Мне подчинялась почта, библиотека, киномеханики. Получил звание старшины, ребята меня еще больше зауважали. А главное, что теперь я стал и получать больше. Если у солдатика было денежное содержание 3 рубля 80 копеек, то мне полагалось 20 рублей 80 копеек. Разница существенная. Впрочем, в итоге все деньги шли в общий котел.
Запомнилось, как офицеры на две недели заступали на боевое дежурство. На две недели молодые ребята садились в бункеры или возле ракет. Тяжко им: семьи нет, выйти некуда, сидишь, словно на привязи. По договоренности с военным кинопрокатом в среду, субботу и воскресенье я мог прокрутить фильмы. Но не больше. В основном давили на политзанятия. Сначала два часа занятий, а потом, может быть, будет фильм. Мол, прежде всего надо заниматься, работать над собой, учить Уставы, знать моральный кодекс строителя коммунизма. Как сейчас сказали бы, нас всех просто задолбали.
А фильмы шли. Брал я их в городе. Происходило это примерно следующим образом. Приезжаю на Поставский вокзал, где поезд не стоит больше двух-трех минут. Мне быстренько выбрасывают коробки с лентами, по шесть коробок в одном ящике, каждая часть фильма на бобине по семь-девять минут. Читаю: «Александр Пархоменко». Что же это такое, я его уже пятнадцатый раз получаю, сколько можно одно и то же крутить?! Мы ведь не в сумасшедшем доме! Начинаю думать, как быть.
И вот я снова выезжаю в город, захожу в магазин, беру несколько бутылок водочки, благо у старшины зарплата посерьезнее солдатской, и отправляюсь в самый крутой кинотеатр Поставы. А населения там тысяч двадцать-тридцать, маленький городишко. По сути, это военный городок: вокруг воинские части, а начальство живет в Поставах. Короче, прихожу я к киномеханикам и объясняю ситуацию. Мужики, говорю, к нам в часть постоянно приходят одни и те же фильмы, то «Чапаев», то «Александр Пархоменко». Солдаты
уже просто дуреют, сколько можно это смотреть? Угощаю киномехаников, ставлю магарыч, задружился, и все как по маслу: «Нет проблем, дружище, бери картину, какую нужно».
Но проблемы все-таки были. Городской кинотеатр получал фильм в шесть, а уже в одиннадцать вечера должен был отправлять его поездом. Киномеханик в Поставе начинал показ в семь, а я в восемь. И вот две машины курсировали между городом и воинской частью – это все-таки двадцать километров, не шутка! – и киномеханик оперативно отправлял мне ту часть фильма, которую он уже прокрутил у себя, а мы возвращали обратно то, что уже показали в клубе. К одиннадцати весь фильм исправно передавали на поезд.
Один раз привезли двухсерийную индийскую киноленту «Бродяга». Пришлось двум машинам гонять в два раза больше обычного. Хорошо еще, что на этот раз фильм нужно было возвращать не вечером, а утром. Водители и повара из столовой, которые не успели его посмотреть, попросили сделать для них исключение и показать фильм еще раз после отбоя. Мы его открутили и продемонстрировали снова. А рано утром скоренько повезли в Поставы. С оперативностью возврата ленты дело было поставлено строго: не дай бог, один раз подведешь, не успеешь – больше никогда в жизни тебе ничего не дадут.
У меня никогда не было проблем с уборкой клуба. После каждого фильма весь клуб натирался мастикой. Обычно с этим вопросом завклубам бывает тяжело: только фильм закончился, и все как мыши разбежались по казармам. Попробуй, потом заставить кого-нибудь убирать. Со старшиной приходится ходить и искать десять-двенадцать человек, которые бы после киносеанса привели зал в порядок. Но у меня было железное
условие: если вы смотрите фильмы не из военного проката, а те, что удается достать мне, используя личные связи и, кстати говоря, собственные деньги, то, будьте любезны, наводите порядок в клубе без уговоров и принуждения. Иначе опять будет «Чапаев» и «Александр Пархоменко». Людей уговаривать не приходилось. На сеансах народу набивалось столько, что сидели даже на окнах, буквально висели друг на друге. Но после показа десятка полтора солдат оставались наводить марафет. Чистота в клубе была идеальная, пол блестел.
Однажды, когда на дежурство по части на две недели заступил дядя Миша, он пришел и просит: «Ты знаешь, хотелось бы посмотреть что-нибудь эдакое, для офицеров». Я отвечаю: «Нет вопросов, машина ваша, кино – наше». Я на машину в город, достаю хороший фильм. Но привез что-то такое, – названия уже не помню, – что по линии замполита для показа в армейской части считалось нежелательным. После того, как фильм показали, он меня вызывает и предупреждает: «Запомни, начинается в сентябре демобилизация, а ты из всего призыва уезжаешь самым последним, в конце декабря, за то, что всю массово-политическую работу перечеркнул своими фильмами». Ну, все, думаю, снимет он старшину Кремко с должности начальника клуба. Спасло то, что дядя Миша был человеком отходчивым, и стоило принести ему очередную банку краски, как инцидент был исчерпан и благополучно забыт.
И все же, несмотря на все наше к нему расположение, чувствовалось, что дядя Миша обыкновенный солдафон. Раз, когда я выезжал в город, обул новенькие хромовые сапоги, которые мне оставил демобилизовавшийся друг. На КП неожиданно столкнулся с дядей Мишей, страшно не любившим нарушения формы. И что вы думаете? Он берет ножницы и обрезает мне голенища, превращая шикарные
сапоги в клоунские полуботинки. Причем проделывает эту унизительную процедуру с такой злостью, что, казалось, еще чуть-чуть – и он мне ноги отрежет. Тут и машина подоспела, но я никуда не поехал. С порезанными сапогами отправляться в город смешно. Вернулся в часть, в тот день кино не показывал.
Вечером дядя Миша, видя мое угнетенное состояние, смягчился: «Ты сильно не переживай, ты же эти сапоги не покупал. И вообще, если уж форму нарушаешь, то не при всех, чтобы другим пример не подавать».
Служба шла, и благодаря той самой маминой «фотографической» посылке, я продолжал снимать, начал оформлять снимками стенды батальона, полка. Однажды, когда шел технический осмотр транспорта, я смотрю – из-под колес какого-то огромного армейского КрАЗа выглядывают две ноги. Проходя мимо, шлепнул торчащую ногу по сапогу: «Служивый, ремонтом двигателя занимаешься? Давай я тебя сниму, задание замполита». Он потянулся вперед, вылез и сел возле колеса. Ну красавец! Набок пилотка, лицо чумазое, видно маслом перепачкал, когда пот утирал, и на этом замурзанном фоне буквально блестят ярко-белые зубы. Я крупным планом снял его «Зенитом-3М», который к тому времени уже был у меня в распоряжении, причем с объективом «Индустар-50». По тем временам – шикарная оптика. Да и сейчас, хотя техника шагнула далеко вперед, такой оптики не найти. Парень получился прекрасно: он был небрит, на бородке выделилось несколько резких волосиков плюс резкие волосы на голове, широкая улыбка, на боку пилотка. Я назвал снимок «Гвардии рядовой».
Позже я напечатался в одном литовском журнале. Сделать мне это предложили мои литовские друзья. До этого я нигде кроме «Трибуны рабочего» не публиковался. Хотелось, конечно, попасть в «Советское фото», но это было нереально – там все свои, сплошные корифеи. И вот своего «Гвардии рядового» я отправил в это литовское издание. Прошло время, я уже и думать забыл об этом снимке, и вдруг мне прямо из издательства присылают на память журнал с моей фотографией чумазого солдатика. А к журналу гонорар, равный моей месячной старшинской зарплате. В рамках какого-то конкурса портрет этого солдата поместили на журнальном развороте рядом со снимком грустной старухи в черном, называвшемся «Портрет матери».
Развороту дали общее название «Как тебе служится, сынок?» или что-то в этом роде. В журнальном конкурсе я занял далеко не последнее место. Радость была огромной. Да и с друзьями погуляли неплохо – за счет гонорара. Этот замечательный снимок выручал еще не раз. Но об этом позже.
Александр Кремко в ракетной части в Белорусском городе Поставы. 1964 год.
Через год службы я получил поощрительный десятисуточный отпуск на родину за отличное участие в подготовке к проведению партконференции ракетной армии, стоявшей в Смоленске. Как я мчался домой! До Минска – поездом, из Минска в Одессу – самолетом, из Одессы – машиной. Сколько было радости от встречи с семьей и любимой девушкой, будущей женой. С барышней своей – Натальей Николаевной Алексеевой – я познакомился еще до армии на Черноморском заводе, где она была лаборантом, а я фотографом. С Наташей мы дружили до армии, потом она очень часто писала мне письма в часть, я с удовольствием отвечал.
Дома был дорог каждый час: мать, брат, любимая девушка, друзья и знакомые. Чувствовал себя уже совсем другим человеком, выпорхнувшим из родительского гнезда, и теперь уже достаточно самостоятельным, настоящим мужчиной. Вскоре пришло время возвращаться. Наш полк был показательным. Через несколько месяцев после отпуска прошел слух, что планируется показательный смотр ракетных войск и к нам в часть приедет сам маршал Крылов, командующий ракетными войсками. Что интересно, тогда в армейской системе такого рода войск как бы еще не было, и Крылов официально считался маршалом авиации.
Вызывает меня к себе командир полка полковник Буханевич и дает команду снять высокого визитера. Мое дело маленькое: приказано – выполняй. И вот я на встрече командующего ракетными войсками. Стоят рядом маршал Крылов и командир нашей дивизии генерал Фронтов. Оба огромных размеров, здоровенные
мужики, фронтовики. А рядом я – молоденький ефрейтор с фотоаппаратом. Это сейчас удобно, надел телеобъектив – и снимай себе крупным планом хоть с двадцати шагов. А тогда с «Индустаром-50» я должен был подойти близко.
Скажу честно: руки дрожали. Я как увидел эту маршальскую звезду на погонах, эти литые сапоги, которые, как казалось, вросли в ноги и не снимаются, начал покрываться потом и дрожать мелкой дрожью. Я даже боялся, что снимки выйдут нерезкими. Рядом стоят солдат и маршал. По тем временам нечто необыкновенное. Это потом я понял, что мы, фотокорреспонденты, всегда должны идти рядом и даже немного впереди – впереди маршалов, секретарей ЦК, генеральных – нам же нужно как-то их снимать.
Через какое-то время страх перед маршальскими звездами прошел, стало полегче. Мне нужно было не только сфотографировать, но оперативно сделать ему фотоальбом. Сейчас это просто, а на то время такая задача была очень сложной, трудновыполнимой. В четыре часа маршал улетает, к этому времени я должен
завершить свою работу. Мне дали машину, помощника. Хоть и поволновались изрядно, но все успели точно в срок. Поехали на аэродром к маршалу. На всякий случай меня тоже посадили в машину. Приехали, капитан вышел из машины, передал альбом командиру полка, тот – командиру дивизии генералу Фронтову. Генерал вручил альбом маршалу. Командующий уставился на альбом с нескрываемым удивлением. Видимо, раньше ему такого никогда не делали. С Крыловым уже прощались, вовсю работали двигатели самолета, а тут он неожиданно остановился возле трапа и с интересом начал листать альбом, рассматривать фотографии, запечатлевшие его пребывание в воинской части. Все замерли: вдруг маршалу
что-то не понравится.
Но все обошлось как нельзя лучше, в том числе и лично для меня. Маршал подзывает к себе полковника в форме летчика. Тот вынимает блокнот, что-то пишет, потом разворачивается и идет прямо к машине, в которой сижу я. Подходит, вынимает блокнот и, не глядя на меня, спрашивает: «Вы в отпуске были?» Тут, должен сказать, мне стало страшно признаться, что совсем недавно я вернулся из отпуска в Николаев. Я словно онемел и молча смотрел на него. Он записал мою фамилию, воинскую часть. Утром на следующий день после отлета маршала звонок в батальон: ефрейтору Кремко срочно явиться в строевую часть.
Прихожу, и мне объявляют телефонограмму: наградить десятисуточным отпуском. Представляете, каким героем я вернулся в батальон! Правда, некоторые сослуживцы смотрели на меня как на подлеца: уже второй раз за несколько месяцев едет домой, а мы служим второй год, а еще родных не видали.
Второй раз я никого из домашних не предупреждал, приехал неожиданно, как снег на голову. Мама перепугалась: «Неужели тебя из армии выгнали?!» А я смеюсь, заливаюсь от хохота: «Нет, честно заработал отпуск своей профессией, своим любимым делом».
…Служба в армии дает очень много. Человек закаляется, привыкает к дисциплине, появляется чувство ответственности. Все это здорово помогает в дальнейшей жизни. В то время не было дедовщины. Если где-то подобное происходило, всем тут же становилось об этом известно и зачинщиков неуставных отношений ждало суровое наказание. Да, бывало, что старослужащие дурачились, подшучивали над молодежью, но все это по-доброму покровительственно. До такого безобразия, как сейчас, никогда не доходило.
Были случаи, когда вся казарма – триста человек – целую ночь смеялась. Натягивают хлопцы на себя одеяла и ночь напролет гогочут. Такие мы откалывали шутки. Вот один из примеров.
Был у нас один парень – писарь: самый маленький, хиленький, худенький, к армейской дисциплине не приучен. У него не было ни подъема, ни отбоя, ходил себе как гражданский. Наши койки были двухъярусными, и он спал на втором ярусе. Однажды мы, забавы ради, забросили ему на кровать 32-килограмммовую гирю и сверху прикрыли одеялом. Все затаились и ждем, когда появится наш писарь. Вот он приходит, снимает одеяло, начинает тягать эту гирю по всей кровати, а снять ее не может. Он мучается до слез, а казарма хохочет. Потом, конечно, его пожалели, гирю сняли, но успокоиться все равно не можем,
смеемся как заведенные. Весело было…
Ну, это ерунда, молодость. Хотелось каких-то шуток, какого-то веселья. Однако ни над кем всерьез у нас в части не издевались.
* * *
…После демобилизации долго не разгуливал. Отдохнул несколько дней и пошел на завод к старым друзьям. Кроме того, с учетом предъявленных работ, меня приняли в фотоклуб. Фотоклуб – это вам не любительский кружок, а серьезная контора. Там работали известные в городе профессионалы: Акимов, Ковальский, Лифанов, Фортус, Королев. При поступлении, когда требовалось показать лучшие работы, представил я, как вы догадываетесь, своего «Гвардии рядового».
Я его, как говорится, вылизал, увеличил большим форматом и отпечатал на хорошей бумаге. Меня приняли без лишних слов, и почти сразу, буквально через две недели, я с «Гвардии рядовым» занял первое место на выставке фотопортрета. Вскоре мне посчастливилось съездить в Москву на выставку «Интерпрессфото-66». Это была премия за победу на выставке. Ох, как мы туда стремились, сколько увидели всего нового, интересного. Я впервые в жизни попал на столь представительную экспозицию. Здесь можно было увидеть весь мир в миниатюре. Мы с интересом изучали работы, технику печати, лучшую зарубежную аппаратуру. У нас в Союзе больше всего выделялись работы прибалтийцев. Это мощные ребята, профессионалы, работали очень крепко. Поскольку взять и обойти выставку за один раз, было невозможно, мы посещали ее ежедневно в течение недели. Каждый день брали какой-то участок зала, внимательно изучали. Было очень интересно сравнить, что ты можешь, а что нет. Я узнал новые профессиональные «фокусы», изучил технику работы многих всемирно известных мастеров.
Вернувшись из Москвы, случайно встретил Константина Васильевича Дудченко, фотокорреспондента ТАСС-РАТАУ по Николаевской области. Я его знал еще до армии и любил сопровождать по заводу. Меня к Дудченко приставлял первый отдел предприятия. Хотя его прекрасно знали, всем было известно, что он представляет солидное государственное информагентство, но завод входил в систему военно-промышленного комплекса, и здесь было много вещей, которые категорически запрещалось снимать.
У него был «Пентафлекс», «Никон», сменная оптика к нему. Я смотрел, как он это все снимает, меняет объективы, и у меня просто слюнки текли при виде такой шикарной фототехники. Мы с ним пропадали на территории предприятия целыми днями, излазили все корабли, стапели, краны, причалы. Это именно он научил меня находить необычные точки для съемок. Ведь то, что видно с уровня глаз, видят все, кто приходит на завод.
А вот если залезть на кран, на высоту метров двадцати, снимки действительно получаются яркими, необычными. Далеко не каждый может попасть туда, чтобы кинуть взгляд вокруг, осмотреться и увидеть то, что можем увидеть мы. Донести до зрителя именно такую необычную картинку – высший шик нашего ремесла.
В газете печатать такие снимки было очень трудно. Типографию курировала организация, называвшаяся обллит, и контролировала все материалы, выходившие в печати. Здесь мне как-то раз искренне пообещали: если залезешь выше уровня пятого этажа, и что-нибудь сфотографируешь, мы тебя мигом в тюрьму засадим. У них были дурацкие формуляры, принятые еще чуть ли не в тридцать седьмом году. Иной раз доходило до абсурда: тот дом снимать нельзя, потому что в двадцати километрах за ним стоит подземная ракетная установка. Как будто ее кто-то видит…
И вот, проходя по центральной улице города – Советской, встречаю Константина Васильевича. Он неспешно прогуливается, беретик на бок – по тогдашней моде. И он мне рассказывает, что у нас в Николаеве создается своя комсомольская газета «Ленінське плем`я». Дело в том, что раньше региональная
молодежная газета «Комсомольская искра» выходила в Одессе сразу на три области: Одесскую, Николаевскую и Херсонскую. А теперь у нас будет своя молодежка, николаевская.
Дудченко рассказал, и спрашивает: «Пойдешь?» Конечно, расставаться с заводом было страшновато. Но я,
долго не размышляя, ответил: «Согласен». Это была моя мечта со школьной скамьи, это был шанс. Константин Васильевич предупредил, что в газету уже подобрали несколько человек. Редактор – Павел Петрович Куляс. Куляс стал моим первым в жизни редактором. Он сидел в отделе пропаганды на пятом этаже здания обкома партии. Меня к нему привел Дудченко, и я впервые переступил порог обкома. Куляс – серьезный дядька – глянул на меня сурово и спрашивает: «Какие у тебя есть работы?» Как и водится, я в очередной раз взял своего любимого «Гвардии рядового»…
Я хорошо помню глаза Павла Петровича, когда он несколько минут молча рассматривал снимок, – а нужно заметить, что этот дядька знал толк в фотографии, – и потом деловито выдал: «Завтра в девять утра подойдешь на второй этаж «Южной правды». Там два сотрудника уже есть. Будешь третьим».
Я понял, что меня взяли. И опять меня выручил мой любимый «Гвардии рядовой». На следующий день с интересом отправился в «Южную правду» посмотреть на своих новых коллег. Вижу, сидят двое хлопцев на плюшевых диванчиках. Один такой важный, в очках. Это оказался Саша Глушко. А с ним сидел Володя Куйбарь, которого сегодня уже нет с нами. Саша Глушко окончил Киевский университет, факультет журналистики, работал в новоодесской районке. Здесь он стал заведующим отделом пропаганды. Тогда ему было двадцать семь, и он уже казался для меня профессором.
Мы мгновенно сдружились. Набирали кадры, каждый день кто-то подходил. Одни исчезали – видно, не подошли, другие оставались. Среди оставшихся был Виталий Карпенко. Буквально через год после появления газеты, Куляс ушел работать в ЦК КПУ, и редактором газеты стал Александр Глушко. Мы проработали года три-четыре – и Глушко уходит на учебу в Академию общественных наук при ЦК КПСС. Потом редактором становится Виталий Карпенко – и уже через два-три года едет в ту же самую Академию общественных наук при ЦК КПСС. Вот такие были ребята!
Я регулярно выписывал себе липовые командировки и ездил к ним в Москву. Возил ребятам сало и варенье. Приезжаю, и наблюдаю, как они учатся. Все было чинно: полная самостоятельность, отдельные комнаты, пишущие машинки, оба готовят диссертации. По окончании академии они автоматически становились кандидатами наук. Мне посчастливилось побывать у обоих на выпуске.
Первый номер нашей молодежной газеты вышел 1 января 1967 года. В том же году, но позже, 14 октября, я женился на моей терпеливой Наталье Николаевне, с которой к тому времени встречался уже шесть лет. Жизнь потекла по-другому. Жили мы с мамой, своей квартиры не было. Через год-два нам выделили на редакцию общую четырехкомнатную квартиру. Там поселились мы и Витя Кравченко с женой и дочкой Анжелкой. Эта квартира, в которой жили сразу две семьи, располагалась на улице Парковой, возле парка Ленинского комсомола. В это время там как раз началось строительство кинотеатра «Юность». Мы прожили там до 1971 года, пока я не получил отдельную квартиру.
На Парковой наши семьи ютились в малогабаритных комнатах, у нас была одна, у Кравченко две, с учетом маленькой дочки. Четвертая комната была общей, и в шутку мы ее окрестили Ленинской комнатой. Мы жили одной семьей: вместе работали, вместе отдыхали, наши женщины вместе готовили на одной кухне. Были молодые, немножко гусарили, ездили в командировки по районам области. Тогда в районах шли соцсоревнования, а наша область соревновалась с соседней Херсонской и Ставропольским краем.
В жизни, как известно, бывает всякое. А потому приятные воспоминания соседствуют с грустными, да и попросту нелепыми историями. С этой квартирой в Ленинском районе у меня связана одна малоприятная история. Точнее сказать, не с самой квартирой, а с местом жительства, из-за которого я оказался приписан к Ленинскому районному военкомату Николаева.
В Ленинском райвоенкомате служил майор по фамилии Волков. Я тогда уже учился в пединституте, и у нас военные сборы иногда совпадали с сессией. Этот майор из-за чего-то на меня взъелся, и по сей день не знаю, из-за чего. Подошло время сессии, и вдруг повестка: явиться в военкомат для прохождения воинских сборов. Иду к нему в райвоенкомат, показываю документы, объясняю, что я студент и у меня сессия на носу. Он ничего не хочет слушать, отбирает у меня военный билет и дает предписание: через два дня явиться на сборный пункт для отправки в одну из воинских частей Крыма, где мне предстоит совершать тренировочные прыжки с парашютом. Я ему говорю, что служил в ракетных войсках, и мне все равно, что с парашютом, что без него – я никогда в жизни не прыгал. А он в ответ с ехидцей в голосе: «Научим».
Корреспондент газеты ЧСЗ "Трибуна рабочего" Александр Кремко на съемках в Киеве. 1962 год.
Думаю, а дальше как? Мало того, что прыгать с парашютом – это ладно, даже интересно будет испытать себя. А вот как в институте? Все сдадут сессию, а я, как дурень, буду потом бегать и сдавать «хвосты». Попробуй объяснить преподавателям, что не по своей воле сессию пропустил. Выручила любимая профессия. Я вспомнил, что девятого мая на День Победы у вечного огня на могиле участников десанта под командованием старшего лейтенанта К.Ф.Ольшанского снимал тогдашнего облвоенкома генерала Чуднова. Он меня не видел, я снял его издали «телевиком»: вижу, идет симпатичный генерал в парадной форме, с гвоздикой в руке, и ведет за собой внука лет четырех. Как не запечатлеть такую трогательную картину?
Теперь я решил проявить военную хитрость – подарить генералу эти фотографии, а заодно разобраться со своей проблемой. Я слышал, что по закону во время сессии студентов не должны призывать на сборы прыгать с парашютом и с кирпичом в вещмешке, как стращал меня военкоматовский майор.
Точно, нашлись в моем архиве эти фотографии. Причем не один или два снимка, а целая серия – как он идет, как возлагает цветы, как разговаривает с внуком. Собрал я все снимки и пошел к старому генералу. Решил, что расскажу ситуацию и поинтересуюсь: если Волков прав, нет вопросов – я человек законопослушный, отслужу как надо и вернусь. Но если не прав…
Прихожу к военкому, подарил серию снимков. Генерал остался доволен, это действительно был его внук и в тот день его больше никто не фотографировал. Он радостно рассматривал фотографии, и потом вдруг спросил в упор: «Может, у молодого человека какие-то проблемы?»
Я рассказал свою проблему и спросил, имею ли я право вовремя сдать сессию, вместо того, чтобы после службы в ракетных войсках прыгать с парашютом. Генерал говорит: «А мы сейчас получим ответ от самого майора Волкова». Нажимает кнопочку на пульте, соединяющем его со всеми военкоматами области, и спрашивает: «Товарищ майор, если сессия совпадает со сборами, что отменяется?» Бравый голос в трубке звонко отвечает: «Сборы!». «Так вот, – продолжает генерал, – верните лейтенанту запаса Кремко его документы. Он сейчас будет у вас». Тот рявкнул: «Есть!», – и кинул трубку.
Когда я прибежал в военкомат, выскочил этот майор, красный, словно вареный рак, швырнул мне документы и злобно прошипел: «Не хотел в Крыму прыгать с парашютом, теперь будешь у меня служить вместе с белыми медведями». Но с белыми медведями служить не пришлось, да и самого майора Волкова мне уже лицезреть больше не довелось. Спас случай. В конце года я получил квартиру в Центральном районе Николаева. А в Центральном райвоенкомате Волковых не было.
* * *
Сейчас вспоминаешь то время, и становится обидно. Обидно, что мы многое потеряли – одно разрушили, а другого так толком и не создали.
Мне по жизни повезло с хорошими людьми в руководстве николаевского комсомола: Леонид Гаврилович Шараев, Иван Трофимович Грицай, Николай Петрович Белоблоцкий, Юрий Васильевич Попович, Галина Васильевна Тазарачева. Сейчас, когда годы прошли, понимаешь, что эти люди, не делая больших ошибок, шли по жизни смело и уверенно, профессионально занимались доверенным им делом. Они были интеллигентны и просты, доступны для общения, отличались деловитостью и уважительным отношением к подчиненным. Мне, как и многим другим николаевцам, они запомнились порядочными, скромными и компетентными руководителями.
С большой теплотой вспоминаю Владимира Александровича Васляева, который впоследствии стал первым секретарем обкома партии и занимал этот пост до самой смерти. Сегодня много ругают коммунистов, но я уверен, что если бы все коммунисты были такими, как Васляев и другие, подобные ему, честные и принципиальные люди, то жизнь у нас была бы совсем другая, и судьба страны сложилась бы иначе, не в пример тому, что мы сегодня имеем.
В 1968 году на бюро обкома комсомола меня утверждали на работу в редакции. Первым секретарем был Шараев Леонид Гаврилович. Позже он почти десять лет работал первым секретарем обкома партии. Иван Трофимович Грицай и Юрий Васильевич Попович. Один был секретарем обкома, а другой – заместителем председателя облисполкома. Николай Петрович Белоблоцкий – закончил Академию общественных наук при ЦК КПСС, работал в Киеве, уже после распада Союза стал министром, вице-премьер-министром, руководителем администрации Президента Украины, потом был назначен на должность посла Украины в столице Российской Федерации. И по сей день мы остались с ним хорошими друзьями.
«Гвардии рядовой». По мнению Александра, эта фотография, сделанная в армии, определила всю его дальнейшую судьбу как фотокора.
Или вот мои коллеги по молодежке. Саша Глушко сегодня главный редактор журнала «Вітчизна», секретарь Союза писателей Украины, профессор, преподает в Киевском национальном университете. Виталий Карпенко, в свою очередь, был народным депутатом Украины, главным редактором уважаемой столичной газеты «Вечерний Киев», сегодня также занимается преподавательской работой в Киевском университете.
Я с большим уважением вспоминаю Якова Петровича Погребняка. Он всего два года был первым секретарем Николаевского обкома партии, но его человечное отношение к людям осталось в памяти тех, кто его знал в те годы, на многие десятилетия. Вот, казалось бы, ну что я для него? Бегает себе фотограф, ну и пусть бегает… Но я на всю жизнь запомнил одну сцену, когда его провожали в Киев секретарем ЦК Компартии Украины. В аэропорту по моей просьбе все стали у трапа самолета, и я сделал традиционный прощальный снимок. Я снимаю, и говорю: «Спасибо». Тут вдруг Погребняк говорит: «Тебе спасибо». Отходит от всех провожающих, приближается ко мне и спрашивает, как дела, как то, как это. По-отцовски, по-человечески… И до сих пор, сколько лет уже прошло, – а я недавно встречался с ним в Киеве на юбилее николаевского землячества, – он подойдет, всегда первый подаст руку и спросит, как дела у тебя, у всех, кого он знал по работе, попросит передать привет.
Я глубоко уверен, что за два года этот человек у нас столько сделал, сколько другие люди за всю жизнь не могут сделать, и при этом оставил о себе самые лучшие воспоминания.
Это были порядочные, сверхпорядочные люди и профессионалы. Среди других человеческих качеств я всегда особенно ценю профессионализм и порядочность. От порядочности идут все остальные положительные качества личности.
…На бюро обкома комсомола меня утвердили фоторепортером нашей молодежной газеты. Единственное замечание прозвучало из уст Шараева: «Солдат, надо учиться». Дело в том, что из регионов регулярно шли отчеты в ЦК и графа «образование» играла немаловажную роль. Я сразу понял: нужно учиться. И в 1968 году поступил в Николаевский государственный педагогический институт на филологический факультет по специальности русский язык и литература.
Партбилет я получил еще в армии. Это было почетно: из шестисот человек солдат, служивших в моей части, отобрали группу в двадцать пять человек для учебы в партийной школе при нашей ракетной дивизии. Мы были привилегированным солдатским сословием, три раза в неделю важно садились в поданный автобус и отправлялись в штаб дивизии на занятия.
Вскоре после того, как я окончил эту годичную школу и получил диплом, там же, в армии, меня приняли в ряды КПСС. В пединституте учился заочно, уже имея основную профессию, и совсем не педагогическую. Учился с большим удовольствием. Преподаватели нам попались хорошие.
Например, был у нас Иван Каленикович Марковский, читавший старославянский язык. Неоднократно он обращался ко мне и еще одному студенту-заочнику из Симферополя – майору Непомнящему: «Я верю, что вы в школу не пойдете и детские души калечить не будете. Замечательно, что у вас уже есть профессия».
…В газете для нас началась совершенно новая жизнь Мы все пришли в редакцию молодыми, до тридцати лет максимум. Каждый шел по призванию, искренне, от души. Блата тогда никакого не признавали. Журналистика вообще одна из самых интересных профессий, особенно репортерская работа.
Каждый день происходит что-то новое. Я исколесил десятки раз всю область, многие хозяйства, до сих пор помню, где какая дорога, куда как проехать, и в райцентры, и в самые глухие села. Тогда я познакомился со многими людьми, в том числе и с теми, которые сегодня стали известными, заслуженными, а тогда только начинали свою трудовую биографию: с Федором Антоновичем Ивановым, Виктором Григорьевичем Погореловым, Николаем Ивановичем Бялыком. Они доказали свое право быть руководителями, много позже стали Героями Социалистического Труда, Героями Украины. Я дружу с ними до сих пор.
Мне приходилось снимать людей, которые через двадцать-тридцать лет стали известными на всю страну и на весь мир. Очень приятно осознавать, что когда-то ты снимал его молодым. Главное, что встречи с этими людьми остались надолго в памяти, и они тебя тоже помнят. Ведь бывало, что ты встретил человека, снял его, снимок опубликовали в «Правде» или «Комсомольской правде» – и его заметило начальство. Присмотрелось – и признало перспективным руководителем, достойным подняться на много ступеней выше.
Регулярное появление на полосах газет было делом важным, карьера шла вверх. Правильно тогда говорили: газета делает героев. Газеты действительно «раскручивали» людей, делали их известными, обеспечивая карьерный рост.
В начале семидесятых в нашу комсомольскую газету начал ходить тихий скромный паренек, носивший информацию, в основном о футболе. В то время николаевская футбольная команда «Судостроитель» многим давала прикурить, даже обыграла московское «Торпедо». Парень этот работал на Черноморском заводе, и, чтобы не опоздать на завод, рано утром приходил в еще закрытую редакцию и вставлял в щель
двери несколько листиков со свежей интересной информацией. Парня звали Саша Билык.
Я попросил редактора: «Возьмем этого парня, по-моему, из него получится хороший профессионал». Сашу взяли в штат. Он действительно проявил себя с самой лучшей стороны. Мы подружились, работали, как говорится, душа в душу. Со временем Билык стал редактором этой комсомольской газеты.
Я ушел в ТАСС-РАТАУ, а он переехал в Киев, работал в ЦК ЛКСМУ, в газетах «Радянська Україна», „Молодь України”, был заместителем главного редактора газеты Верховной Рады «Голос Украины», а последние несколько лет – первый секретарь посольства Украины в Москве, где послом тоже наш бывший николаевский комсомольский вожак Николай Белоблоцкий. Я рад и горжусь тем, что когда-то увидел в нем хорошего человека и друга. Когда у меня проблемы, он старается мне помочь и помогает. Мы часто перезваниваемся, бывая в Москве, я обязательно с ним встречаюсь, как и с послом Белоблоцким. Они всегда находят немного времени, чтобы встретиться и расспросить, как там Николаев, как дела у старых друзей, как поживают ветераны комсомола.
В начале семидесятых стал набирать известность нынешний мэр Николаева Владимир Чайка, в то время молодой и симпатичный парень, комсорг завода «Дормашина». Я приходил к нему на съемку, все готово, все одеты, вычищены. Володя долго водил меня по огромным цехам, метался, искал лучших.
А потом, бывало, отчаявшись решить, кто же из них самый лучший, махнет рукой: «Да снимай их всех. Они все у меня самые лучшие». Ребята его любили за искренность, доброжелательность, непосредственность и дружелюбие. Владимир Дмитриевич Чайка рос ступенька за ступенькой, шел своим путем. В 1996 году с должности председателя облсовета уехал в Азербайджан советником-консулом украинского посольства, а потом, вернувшись, через два с лишним года стал городским головой Николаева. Благодаря своему взрывному и непосредственному комсомольскому характеру, ему, человеку всегда ищущему что-то новое, работается легко.
Скажу откровенно: если бы не Чайка, мне далеко не всего удалось бы добиться. За многие годы в газете у меня накопилась масса фотографического материала, с помощью которого можно показать горожанам, гостям города, всем, кто увидит эти снимки, насколько красив наш великолепный город.
За последние годы мне удалось с его помощью издать массу печатной продукции. Снимать с уровня глаз это одно. А вот снять наш город с вертолета – совсем другое. Я обратился к Чайке с просьбой помочь. Так мало того, что он помог с вертолетом, он еще и вызвался лететь сам: «Я с тобой обязательно полечу, тоже хочу посмотреть с высоты, каков он, наш Николаев».
С такими людьми работать легко. Он ни разу мне ни в чем не отказывал. Когда я приходил к нему со своими идеями, он меня внимательно выслушивал и говорил: «Будем делать». Ведь понятно, что это совсем непросто. Импортные печатные материалы стоят дорого, а у города масса проблем, нужны деньги для ремонтов дорог, школ, мостов, котельных. Другой бы послал подальше и, возможно, был бы по-своему прав. Но Чайка не таков. Он живет не только сегодняшним днем, но и думает на перспективу, заботясь об имидже нашего города, о повышении его авторитета в Украине и других странах. Моя работа помогает ему в осуществлении этой благородной миссии.
Радует, что вокруг много людей, которые тебя понимают. Помните ставшую крылатой фразу из фильма «Доживем до понедельника»: «Счастье, это когда тебя понимают»? Вот так и у меня. …Одной из наиболее интересных задач для меня было освещение работы съездов партии. Я освещал их работу, начиная с XXIII съездов КПУ и КПСС, и до XIX Всесоюзной партийной конференции. Был и на первом съезде народных депутатов СССР.
В числе пяти тысяч делегатов и приглашенных, собиравшихся в Кремлевском дворце съездов, присутствовали самые знатные и известные люди страны. Помимо высшего партийного руководства в зале можно было увидеть космонавтов, военачальников, известных артистов, деятелей искусства. С ними можно было запросто поговорить как с хорошими знакомыми. К сожалению, сохранил далеко не все снимки, тогда об этом не задумывался, казалось, что будем вечно молодыми. К примеру, я общался с Расулом Гамзатовым, Михаилом Ульяновым. Они знали наш край, хорошо отзывались о городе, несмотря на то, что тогда Николаев был закрытым, а потому не особенно известным областным центром. Это и тормозило его развитие.
Только в начале девяностых город стал открытым, его увидели собственными глазами иностранцы из десятков стран. Сегодня город ежегодно посещает до ста пятидесяти иностранных делегаций, а раньше…
Вспоминаю, как поляки поставляли нам корабельные лебедки. Они приезжали в соседний Херсон, работники Черноморского завода выезжали туда и получали от производителей эти самые лебедки. Поляков не то что на завод, даже в город не пускали. Хотя они и были братьями по социалистическому лагерю и Варшавскому договору. Не знаю, может, эти строгости и были оправданными, ведь почти весь Черноморский флот построен в Николаеве, и российские и украинские корабли.
Сегодня корабли николаевской постройки числятся в составе всех четырех флотов России: Тихоокеанского,
Северного, Балтийского, Черноморского. Все это заслуга двух николаевских судостроительных предприятий, выпускавших высокотехнологичную и наукоемкую военную продукцию: Черноморского судостроительного завода и судостроительного завода имени 61 коммунара. Относительно недавно, в 1999 году, мы, после ремонта, проводили в Севастополь российский ракетный крейсер «Москва» (бывшая «Слава»).
Сейчас на заводе имени 61 коммунара у достроечной набережной в высокой степени готовности стоит ракетный крейсер «Украина». Таких мощных кораблей и в мире, наверное, нет, а они уже лет пятнадцать, как начали строиться. Так что в нашем городе инженерно-техническая мысль всегда шагала в ногу со временем.
Мне повезло, что всю жизнь я занимался любимым делом. С радостью и интересом каждый день бежал на работу, бывал в поездках, на интересных встречах, на спусках кораблей, вводе в эксплуатацию новых заводов, пуске энергоблоков атомной станции. Каждую неделю бывал на строительстве Николаевского глиноземного и Ольшанского цементного заводов, Южно-Украинской атомной электростанции.
С директором Черноморского судостроительного завода Юрием Ивановичем Макаровым в Кремле. 1988 год.
В то время начали строить тяжелые авианесущие крейсера. Гордость николаевского кораблестроения – тяжелый авианесущий крейсер «Тбилиси», построенный в конце восьмидесятых на Черноморском судостроительном заводе. Позже авианосец был переименован в «Адмирал Кузнецов» и вошел в состав Северного флота России. Так вот, в течение десяти дней я был на его испытаниях в Черном море. Мы вышли в открытое море. Все время я снимал и снимал. Это было незабываемо.
Я отправил съемку испытаний авианесущего крейсера в ТАСС и РАТАУ. Вскоре меня отправили на стажировку в Москву. Приезжаю в ТАСС и вижу, что все смотрят на меня с каким-то затаенным уважением, относятся чересчур даже обходительно. В чем тут дело? Наконец, одна девочка-лаборантка все рассказала. Оказывается, за эту съемку в агентстве получили свыше двадцати тысяч долларов. Я, конечно, тогда еще международных цен на работы такого уровня не знал. А многие американские и английские журналы с удовольствием напечатали мои материалы с авианосца.
Коллеги по фотохронике убеждали меня: «Или к главному и что-то проси, ведь на тебе вон сколько валюты заработано». А мне за съемочный день давали десять рублей, так что за десять дней работы на корабле я получил ровно сто рублей. Я написал заявление, иду к главному редактору. Он без слова возражения подписывает мое заявление. И я, первый среди коллег, получаю «Никон-301 автомат», способный снимать по три-пять кадров в секунду. Крутой по тем временам фотоаппарат, которого еще ни у кого не было. Правда, снимать уже было нечего.
Авианосец вступил в состав военно-морского флота, и попасть на него фоторепортеру было невозможно. …
Работа в молодежной газете являлась интересным, но очень быстро бегущим временем. Я уже тогда понял, что самая интересная профессия, к которой я стремился еще со школы, это газетный репортер. С чем еще можно сравнить нашу работу? Я могу в течение недели встретиться с космонавтом, побывать на спуске корабля, в поле на жатве, на сдаче очередного многоэтажного дома, пуске в эксплуатацию нового заводского цеха.
И все это видишь, и не просто фиксируешь, а уже разбираешься в отраслевых проблемах. Едешь в машине и можешь сказать, где рожь, а где пшеница, озимая или яровая. Чувствуешь себя не просто хроникером, а человеком, соображающим в этом деле. Попутно проезжаешь много интересных, красивых мест. Казалось бы, едешь по трассе, слева степь, справа степь. А стоит свернуть только на двести метров в сторону, и увидишь столько интересного, замечательного.
Взять хотя бы Мигию в Первомайском районе: выступы природного гранита, скалы, а между ними прорываются воды Южного Буга. Красивейшие места! В советские времена там проводились всесоюзные соревнования по водному слалому, по скалолазанию, горному туризму. Многие просто не верят, ну как такое может быть: свернул с трассы, и на тебе – украинская Швейцария! На самом деле таких мест на Николаевщине очень много. Наш край надо знать и любить. Такое оно, Северное Причерноморье.
Мы с Сашей Глушко и Витей Карпенко, возвращаясь из каждой поездки, помимо основной темы, делали так называемую «замальовку», повествующую о красоте нашего края. В каждом районе можно найти что-то интересное: в Еланце – уникальный родник, в Вознесенском районе – Рацинская дача, в Очакове – Ольвия, со своей историей в две с половиной тысячи лет, остров Березань, Кинбурнская коса. А урочище «Лабиринт»?! Скажешь, что здесь растут двухсотлетние дубы – никто не верит. Покажешь снимок, на котором пять человек с трудом обнимают вытянутыми руками ствол, – ну, тогда уже верят. Там гуляют бизоны, косули, дикие кабаны, даже волки появились. И так в каждом районе области.
Кинбурнская коса, отделяющая Днепро-Бугский лиман от моря – уникальное место, особенно его приморская часть. Такой воды не встретишь больше нигде, ни в Ялте, ни в Сочи, ни на других известных черноморских курортах. Вода настолько чистая, что если выйти на катере или на лодке в море, видно все камешки, ракушки, моллюсков на глубине пять-десять метров.
Раз я сделал снимок на самой оконечности Кинбурнской косы. Представляете, у меня одна нога стоит в море, а другая – в лимане. При этом отсюда хорошо виден Очаков и остров Березань. Местный поэт Володя Пучков – мой хороший друг. Вместе мы работаем уже много лет. Он – редактор «Вечернего Николаева». Казалось бы, это чисто городская газета и ему никакого дела нет до Кинбурна. Но мы оба настолько любим этот уникальный уголок природы, что стараемся регулярно показывать горожанам, какие красивые и заповедные места существуют на территории Николаевщины. И ведь все это рядом! До Очакова – тридцать-сорок минут на автомашине, до Ольвии можно добраться и того быстрее, час-полтора – и ты попадаешь в курортную зону Рыбаковки или Коблево.
Пучков тоже бывал в том месте, где Кинбурнская коса разделяет море с лиманом. Вследствие этого в его поэтическом собрании появилось одно интересное стихотворение, насыщенное яркими образами причерноморской природы – «На стыке моря и лимана».
* * *
Часто вспоминаю печальную историю гибели своего отца. Вспоминаю его друзей, и тех, кто прошел войну и долгие годы жил или работал со мной рядом.
Хочу сказать несколько слов о таком близком мне человеке, как Герой Советского Союза, боевой генерал, летчик Василий Поликарпович Стрельников. Мы много лет прожили в одном доме и в одном подъезде с разницей в один этаж: Стрельниковы – вверху, а мы – внизу.
Стрельников – это частица истории всей нашей страны. Молодым, чуть больше двадцати лет, он в огненные годы Великой Отечественной стал Героем Советского Союза. За годы войны потопил больше десятка вражеских транспортов и боевых кораблей, лично сбил около полутора десятков самолетов противника. Его самого сбивали несколько раз, но он выживал, упрямо пробирался к своим, – и снова в бой. У нас бывали интереснейшие разговоры, его воспоминания можно было слушать часами. Иногда мы вместе ездили в санаторий в Ессентуки, но чаще общались дома. Стрельников командовал центром боевой подготовки летчиков на территории бывшего училища имени Леваневского. Я старался встретить его на улице, поздороваться, поговорить хотя бы несколько минут. Как правило, этого времени ему вполне хватало, чтобы рассказать какой-нибудь интересный случай из своей боевой биографии.
Генерал был представительным мужчиной: парадная форма морской авиации с кортиком, китель весь увешан наградами. Ярко блестела Звезда Героя. Его часто приглашали выступить перед школьниками. Он являлся желанным гостем у ребят. Но, к глубокому сожалению, нашлись подонки, которые смогли втереться к нему в доверие и накануне Дня Победы зверски избили и ограбили старого человека.
Через несколько минут буксир доставит А.Кремко на авианесущий крейсер «Тбилиси». Ноябрь 1989 года.
У них была недобрая цель – отобрать боевые награды генерала. Сначала они пришли к Василию Поликарповичу и долго беседовали с ним, якобы как молодые студенты-краеведы. Старый генерал проникся доверием к этим молодым людям и в следующий раз впустил их к себе домой безо всякой опаски.
Накануне праздника он подготовился к параду: китель был вычищен, выглажен, пуговицы начищены до блеска, сияли ордена и медали. В этот день, кажется седьмого мая, к нему и явились «краеведы»…
…Помню, где-то в половине второго дня мы с женой пришли домой на обед. Я сел, расслабился. Вдруг через потолок слышу легкие вскрики и стоны. Жена говорит: «Наверное, плохо Василию Поликарповичу, пойду, проверю, что там стряслось, вдруг нужно помочь». Пошла жена на второй этаж, а я за ней. Поднимаясь между этажами, она прислушивается – и вновь слышит этот стон. Каким-то особенным женским чутьем жена почувствовала неладное и поняла, что нужна здесь не столько «скорая помощь», сколько милиция, и крикнула: «Беги вниз, звони в милицию!»
Я побежал вниз, начал набирать «02». Потом снова вышел из своей квартиры в подъезд, чтобы подняться к Стрельниковым. И тут, в спину, я увидел убегающую фигуру, – я не могу назвать этого подлеца человеком, – с пистолетом в вытянутой руке. Он прыгнул во входную дверь и исчез. В ужасе перед тем, что смогло случиться со Стрельниковыми и с моей собственной женой, я рванул наверх. Дверь открыта… Позже жена рассказала, что, подойдя к квартире генерала, позвонила в дверь. Дверь мгновенно открылась, на пороге возник молодой бугай, который приставил к ее виску пистолет и прошипел на ухо: «Если только пикнешь, я тебя тут же кончу!»
Она сразу не поняла, подумала, может какой розыгрыш, и, как бы шутя, отбила пистолет рукой, мол, не валяй дурака. В ответ неизвестный резко оттолкнул ее в сторону и побежал вниз. Она зашла внутрь комнаты и увидела страшную картину: генерал и его жена Александра Ивановна лежат на полу, завернутые в паласы и связанные веревками. Мы попытались как можно быстрее освободить несчастных. Я позвонил генералу милиции, начальнику областного УВД, Василию Тимофеевичу Ключнику, с которым Василий Поликарпович находился в дружеских отношениях. Буквально в считанные минуты подлетели несколько милицейских машин, оперативники перекрыли двор и весь квартал. Но эти сволочи улизнули. По всей видимости, их где-то рядом ждала машина, поэтому розыскная собака ничем не смогла помочь сотрудникам милиции. К несчастью, бандитов так и не нашли. Они исчезли, прихватив с собой Звезду Героя и другие наиболее ценные награды генерала Стрельникова. Он так близко взял к сердцу эту беду, что даже не смог через два дня выйти на парад Победы. А еще через несколько месяцев Василия Поликарповича не стало.
Так его «отблагодарили» молодые подонки за все ратные подвиги. Уже перед смертью он часто с грустью повторял, что прошел всю войну, неоднократно был сбит, выпрыгивал с парашютом из пылающего самолета, а тут какой-то сопляк… «За что я боролся?! За то, чтобы этот внучок променял мои награды на джинсы да модные кроссовки?..» – с грустью в глазах вопрошал Василий Поликарпович. Этот дикий случай его надломил, лишил былой уверенности в себе. И действительно, неужели стоило воевать за такое «будущее»?
…Много жило у нас хороших людей, с которыми было хорошо, легко, и у которых – чувствую это только сейчас – я многому научился. Везло мне на таких людей. Я прожил немало, и с уверенностью могу сказать, хороших людей на земле все-таки больше. Среди тех, с кем мне приходилось общаться, несомненно, заслуживает доброго слова Герой Социалистического Труда Николай Николаевич Рябошапка, председатель колхоза имени С.М.Кирова в селе Щербани Вознесенского района. Этот человек – выдающаяся личность, легенда Николаевщины, известный далеко за пределами Николаевской области. Он
умер почти два десятилетия назад, но до сих пор его помнят с благодарностью наши современники. В память о нем осталось так называемое «море Рябошапки», большие сосновые насаждения, при посадке которых он мечтал вслух: «Пройде півстоліття й тут будуть величезні ліси, тут буде така краса!»
Я дружил с ним долгие годы, еще с первых лет своей работы в молодежной газете. Встречи с ним были незабываемыми. Его хозяйство уже к концу шестидесятых считалось одним из самых сильных в Украине. Это человек уникальный. Он ни минуты не сидел в колхозе, мотался по всему Союзу. Чтобы застать его на рабочем времени, договариваться нужно было заранее, задолго до предполагаемой встречи. В результате его «мотаний» в селе появлялась новая, самая современная техника. Он убеждал начальников в высоких кабинетах, что для его колхоза необходимо поставлять самую лучшую технику, племенной скот, элитный семенной материал, наиболее эффективные удобрения. Его хозяйство по уровню насыщения самой передовой техникой и технологии скорее напоминало исследовательский полигон, и могло поспорить с самым именитым отраслевым сельскохозяйственным НИИ.
Особенно ценил Рябошапка своих работников. Как он заботился о них, о том, чтобы у каждой семьи был свой дом, а в каждом доме – электроэнергия, газ, вода, ванны и душевые. Председатель хотел максимально приблизить колхозников к городскому уровню комфорта и даже превзойти его. Чтобы люди были обеспечены всем необходимым, жили в достатке, чтобы каждая семья имела машину, мотоцикл, на выходные могла поехать в городской театр или на море отдохнуть. Рябошапка делал все возможное, чтобы как-то улучшить жизнь и быт людей. Село резко контрастировало с другими селами.
Улицы асфальтированные, дома со всеми удобствами. Дворец культуры колхоза имени Кирова с его многочисленными коллективами художественной самодеятельности считался лучшим сельским Дворцом культуры во всей области. Рябошапка ввел в структуре управления хозяйством специальную должность заместителя председателя колхоза по культуре и социально-бытовым вопросам. А занимался у него этими вопросами ныне Заслуженный деятель искусств, директор Николаевского Академического театра драмы и
музыкальной комедии Николай Семенович Берсон.
В период жатвы Рябошапка сутками не уходил с поля. Его примеру следовали все колхозники. Оплата их труда была такой же нищенской, как и по всей стране. Председатель часто сокрушался: «Представь, литр «Пепси-колы» стоит дороже литра молока. Сколько труда нужно вложить, чтобы получить этот литр молока: заготовить корма, выпасти скот, в четыре утра подоить. И вот в результате «Пепси» у нас дороже молока. Как же так?!»
В Щербанях была двухэтажная колхозная гостиница. И она всегда была забита приезжими. Явление для села невиданное: как это так, чтобы в колхозе было столько визитеров?! А в гостинице съемочная бригада кинематографистов, делающая фильм о передовом хозяйстве, съемочная группа центрального телевидения из программы «Время», корреспонденты ТАСС, киевские журналисты. Постоянно к нему тянулись корреспонденты, потому как здесь было на что посмотреть. Люди видели, что мужик идет правильной дорогой и добивается успеха.
Для меня поездка в его хозяйства всегда была праздником. Я мчался туда с удовольствием и знал, что я вернусь с хорошим материалом, любое редакционное задание будет с честью выполнено. Председатель любил набить полную машину журналистов и, как правило, сам садился за руль. Целый день мы вместе колесили по полям и бригадам. Он, не умолкая, рассказывал и показывал: здесь будет сад со специальным
поливом из труб под корень, здесь экспериментальное поле.
Кому-то это не нравилось, как, мол, можно зарывать в землю дорогие оцинкованные трубы в каком-то колхозе. Но Рябошапка никого не слушал и делал так, как считал нужным. Бывая в колхозе у Рябошапки, я видел, сколько людей собирается у него в приемной. Иногда там скапливались десятки человек колхозники со своими проблемами, коллеги-соперники по соцсоревнованию, профессура из разных институтов, корреспонденты столичных и местных изданий.
Когда я видел такое количество людей, то понимал, что вряд ли удастся пообщаться – председатель сильно занят. Тихонько просил секретаря: «Скажите Николаю Николаевичу, что я в приемной. Если надо – буду ждать». Буквально минуту спустя он, отставив все дела, выходил из кабинета и, по-доброму улыбаясь, говорил собравшимся: «Дорогенькі, це приїхав мій друг – фотокореспондент. І якщо таки люди, як він, будуть чекати по приймальнях, то нам не буде чого читати і дивитися у газетах та на телебаченні». Мы быстренько заходили в кабинет, общались несколько минут. Он предупреждал людей на всех объектах, писал все, что нужно. Потом вместе с парторгом я ездил по фермам, полевым станам, бригадам. Вечерком, на берегу «Рябошапкиного моря», как люди его прозвали, мы сидели, выпивали чарку и закусывали его фирменными малосольными огурцами, макая их в мед. Они были необыкновенно вкусны.
Общаться с таким человеком было в радость. Доброе отношение к журналистам всегда помогало ему находить общий язык с прессой. Мы знали, что всегда в запасе будет хороший материал. Он мог организовать для съемки и вертолет, и автовышку, и все остальное, что только могло потребоваться. Он неоднократно бывал делегатом партийных съездов. Помню в кулуарах одного из них, когда собрались советские и иностранные журналисты, подходит ко мне один из московских репортеров и просит помочь мне найти в николаевской делегации человека, который смог бы сразу, без подготовки прямо на камеру рассказать о своей работе, о своем хозяйстве и его трудовом коллективе. Естественно, я побежал искать Николая Николаевича. Бегу по залу, смотрю, а он уже стоит в окружении массы людей, кому-то что доказывает, у кого-то что-то просит, и заодно дает интервью. Подождал, пока спор закончится, подхожу и спрашиваю: С кем это вы так жестко спорили?
– Да, отвечает, с одним министром, кажется. Уговорил таки, он теперь должен мне и краны дать, и необходимую технику. Подходим к репортерам, которые нас ждали. И как только он характерным профессиональным жестом расправил свои пышные усы, они тут же поняли: это как раз тот человек, которого так долго искали. Репортеры представляются, вот мол, Николай Николаевич, мы из программы «Время», и нам бы хотелось, чтобы вы рассказали нам то-то и то-то. Он не дал им договорить, и спрашивает улыбаясь: «Сколько у меня времени?» Ему отвечают: «Три минуты». Ровно за три минуты, секунда в секунду уложившись в отведенное время, Рябошапка так просто и убедительно рассказал о своих людях, о земле, о проблемах и перспективах своего хозяйства, что все просто поразились.
Когда выключили камеру, режиссер признался: «Знаете, можно прямо сейчас давать в эфир, без всякой чистки. Править здесь просто нечего». Николай Николаевич очень любил грецкие орехи. Он часто повторял, что каждый уважающий себя мужчина с утра должен съедать два грецких ореха, выпивать два сырых яйца и запивать все это стаканом сметаны. И тут же оговаривался: «Вам-то в городе это труднее сделать, а у нас все продукты под рукой, все свежее, а у вас не знаешь, сколько то яйцо в магазине пролежало»… И всегда смеялся.
А вот еще одно интересное воспоминание, прямо анекдот. Кореец, выращивавший лук в Щербанях, заходит в кабинет к Рябошапке и со своим характерным акцентом говорит: «Председатель, дай грузовик под люка». Тот было оторопел: «кто подлюка?», но потом понял, рассмеялся и говорит: «А ну-ка, повтори еще раз, как ты сказал». Ничего не подозревающий кореец снова: «Дай машину под люка». Долго еще потом Николай Николаевич смеялся и рассказывал всем, как у него кореец просил машину под вывозку лука.
Был случай, когда Рябошапка поехал в Киев пробивать для колхоза лампы дневного света. На высочайшем уровне он доказывал, что доярка в четыре утра должна идти по асфальтированному тротуару, по освещенной улице и, желательно, на каблуках. Ну, конечно, это приводило в шок руководство, которое пеклось не о людях, а о тонно-килограммо-километролитрах. И вдруг председатель колхоза говорит такие вещи! Это не нравилось, его недолюбливали. Могли позвонить в область и сказать: посмотрите, что-то Рябошапка у вас зарывается, не нужно так высовываться. Ведь тогда была в моде уравниловка, особенно в зарплате: всем одинаково по 120 рублей и все одинаково хороши. Но на этого человека работал его большой авторитет и завоеванное доверие людей. Убрать с глаз долой такого передового председателя было очень трудно.
Жизнь его была сложной, несладкой. Ежедневно на ногах с четырех утра до поздней ночи. Его, как говорится, били по шапке: будь как все, сиди тихо, не высовывайся, не рвись вперед. Он не поддакивал начальству, а начальство это никогда не любило. Самое печальное, что более двадцати лет его жена – красивая и обаятельная женщина, с которой Рябошапка прожил всю жизнь – была прикована к постели.
Помню свой последний снимок их дружной семьи. Мы в обед подъехали к нему домой. Николай Николаевич хотел узнать, как дела у Лиды – его жены. В его уютной и до блеска вычищенной квартире на столе лежала ярко-белая скатерть и в центре огромный каравай. Так было заведено, что хлеб всегда стоял на столе в этом доме. Рябошапка с порога крикнул: «Лидуся, давай на память сфотографируемся, пока Сашко здесь». Он сел рядом с женой, и я заснял эту замечательную пару через красивый вкусно пахнущий душистый хлеб.
Вскоре жена умерла, а через несколько лет ушел и он. Я жалею только об одном. Сколько лет мы были знакомы, а у меня не осталось ни одного снимка, где я был бы запечатлен вместе с Рябошапкой. Казалось, еще успеем, снимемся. Но неумолимое время летит очень быстро…
С космонавтом А. Иванченковым на Южном Буге. 28 мая 1981 года.
Очень рано ушел из жизни Николай Николаевич. Многие сегодня говорят: нам бы побольше таких, как Рябошапка, мы бы сегодня жили совсем по-другому. Вот у кого нужно было учиться жить правильно и честно.
…С тех пор времена изменились. Сегодня ситуация в украинском сельском хозяйстве кажется мне по меньшей мере странной. Думаю, это вызвано просчетами нашего руководства. Все отдается шустрым парням: топливо, энергетика, хлеб, а они в связке с нечестными, но влиятельными государственными мужами, говоря прямо, воруют. Обворовывают народ, скупая отечественную продукцию за бесценок, а потом вывозят за границу и перепродают за большие деньги. Потом вырученные средства накапливаются в нечестных руках. В итоге, один бывший премьер-министр сидит в американской тюрьме, вицепремьер – в родной украинской; иных то возьмут, то отпустят. Вроде, и посадить их не за что, но в то же время они находятся под постоянным прицелом Генпрокуратуры.
Мне кажется, что у нас нет нормальных, действенных законов, а те, что есть, не выполняются, игнорируются, их можно обойти, как угодно. Я помню случай, когда тот же Рябошапка в соседнем хозяйстве поменял машину соломы на какую-то другую нужную для его колхоза сельхозпродукцию. Ох, что тогда началось! Его заслушивали на бюро обкома партии. Председатель попал в опалу, прессе на несколько месяцев вообще запретили туда ездить. Как, мол, так, председатель поменял колхозную продукцию?! Но ведь не для себя же он менял, это нужно было для производства. А сейчас – делай что хочешь, меняй, что хочешь, воруй… Украсть можно все, что угодно.
* * *
За свои почти сорок лет работы в прессе, я снимал на партийных съездах в Москве и Киеве, на московской Олимпиаде-80, на Международном фестивале молодежи и студентов. К тридцатилетию окончания Великой Отечественной войны фотографировал у Знамени Победы, которое в сорок пятом развевалось над рейхстагом, к юбилеям революции снимал у «Авроры».
Я видел, с чего начиналось строительство Южно-Украинской АЭС. Как-то в середине семидесятых мы возвращались из командировки в Первомайск и увидели посреди поля небольшой экскаватор. Здесь, где мы привыкли видеть трактора и комбайны, работающий экскаватор вызвал недоумение. Я попросил водителя: «Коля, давай подъедем поближе, глянем: может, парень золото копает, или нефть нашел». Молодой парнишка с экскаватора так и не сказал, что он там копает, видимо, это была закрытая тема. А через некоторое время объявили, что в этом районе началась очередная ударная стройка, и в этом живописном месте у Южнобугских порогов возведут мощную атомную электростанцию.
Уже в 1981 году, когда пускали первый блок-миллионник, я, конечно же, был там, так как помнил эту станцию еще с первого колышка. Мы еще не знали, что такое Чернобыль, и потому радиации особо не боялись. Журналисты лезли куда надо и не надо, очень хотелось заглянуть в реактор во время первой загрузки ядерного топлива. Но директор станции Владимир Павлович Фукс – большой специалист в области атомной энергетики, хорошо понимающий, чем грозит радиоактивное облучение, гонял нас из запретных зон, чуть ли не ногами футболил: «Куда вы лезете, жить надоело?»
Снимал я и Дальний Восток, отряды молодых строителей ударных комсомольско-молодежных строек. В районе Находки, к примеру, строился порт. Много работал там. Снимал и прибалтийский янтарь, и белорусскую бульбу, и цветущий багульник на склонах сопок возле Находки. Помню лозунг в центре этого городка: «Находка, твоими глазами Россия смотрит в океан». Прошло почти тридцать лет, и однажды я взглянул на этот океан с другой стороны земли – с океанского берега Сан-Франциско. Так распорядилась судьба…
Я участвовал во множестве выставок и фотоконкурсов в Москве, Киеве и других городах Союза. Иногда побеждал. Мне запомнилась выставка на морскую тематику, проходившая во Владивостоке. Я тогда получил приз – зуб кашалота. Помню, как меня разыграл мой друг Саша Селиков. Сегодня он генерал, живет в Москве, а тогда служил в КГБ. Он послал мне телеграмму, причем со всеми штампами и печатями, в тексте которой говорится: «Благодарим за участие в выставке поздравляем победой часы идут контейнером». И все. Представьте мою радость! Я бегал по всей редакции, размахивал телеграммой. А редактор – тогда им был Виталий Карпенко – серьезно так говорит: «Гордись, наверное, тебе выслали кремлевские куранты». Потом все убедились, что это розыгрыш.
А вот зуб кашалота – это правда. Он у меня хранится до сих пор. Я люблю хорошо пошутить. Наверное, это у меня в генах. Мама мне рассказывала, что давным-давно, когда мой отец-моряк плавал на Черном море, раз они загрузили в одном из портов Закавказья огромные бочки с вином. Их некуда было ставить, поэтому бочки закрепили прямо на палубе. Судно несколько суток шло до Одессы. Мужик – хозяин вина – все время сидел на своих бочках, охранял их. Команда надеялась на угощение вином, но кавказец оказался на редкость жадным.
Тут отец проявил находчивость: раз винодел такой скупой, мы его немного накажем. И просверлил изнутри палубу вместе с бочкой и потихоньку народ наслаждался напитком. После зимы у меня в гараже осталось пол ящика красивых красных яблок сорта джонатан. Аккуратненько за хвостики привязал десятка два-три на яблоневое дерево, и сел в засаду. Закрыл ворота и калитку. Близко подойти и рассмотреть обман было нельзя, а издали – просто чудо. Сижу и жду. Многие ходили и присматривались, кое-кто останавливался в недоумении: как так может быть, чтобы на фоне снега – и вдруг огненно-красные яблоки?!
Сидеть в импровизированной засаде пришлось очень долго. Народ отпускал по поводу этого весеннего дива такие комментарии, что пришлось горько пожалеть об отсутствии диктофона. Вот бы такое записать, мы бы насмеялись! Наиболее любопытные пытались проверить, в чем тут дело. Сосед напротив – Витя, хотел залезть посмотреть, что это за яблоки такие, но зацепился за забор и порвал штаны. Он сильно обиделся и потом долго со мной не разговаривал. Когда подошли люди из других садоводств, яблоки пришлось снять: мало ли что, ведь под горячую руку и накостылять могли.
Иногда такая находчивость помогает в жизни. Расскажу еще несколько веселых историй из пережитого, таких, что хочешь – смейся, хочешь – плачь…
На строительстве Ольшанского цементного завода был случай, связанный с комсомолом. Я приехал на стройку, и стараясь быть поближе к рабочему классу, пытался раскрепостить рабочих, настроить их по-деловому, чтобы съемка была как можно более правдивой. Подхожу к одной бригаде и говорю: «Комсомольцы, отряхнитесь, заправьтесь. Будем сейчас делать фотокарточку для комсомольской газеты». И тут один из них, на вид самый суровый, если не сказать угрюмый, вдруг подхватил лом и как кинется на меня: «Я тебе сейчас дам комсомол…» С трудом удалось убежать от злого работяги. Недоразумение разъяснилось быстро. Оказалось, что на черновые работы в ходе строительства завода привлекались зэки, и бригада, с которой я постарался наладить контакт, была еще той. Видимо, у этого рабочего были какие-то свои счеты с комсомолом, либо по неписаному кодексу воровской чести на деятельность, связанную с комсомолом, нужно было реагировать именно таким образом.
В эти бурные дни ездить по области приходилось чуть ли не ежедневно. Наша журналистская бригада, чтобы скоротать время в пути, прямо в машине играла в подкидного дурака. За многократные поездки мы уже четко посчитали: до Первомайска примерно пятьдесят партий, до Вознесенска двадцать пять, до Снигиревки – двадцать. Тогдашний редактор Виталий Карпенко в игре был профессор – всех обыгрывал. Именно он придумал играть на щелбаны. Проиграл – получил по лбу. Рука у него была очень крепкой, многие помнят до сих пор.
За огромный внешний вид я прозвал его Батей. Так за ним это прозвище и закрепилось, сколько он в Николаеве работал, столько его Батькой и величали.
У нас был водитель Коля – играл неважно. Такой нервный парень, но упрямый, если проигрывает – будет играть до победы. Ему от Бати доставалось больше всех. Он как-то полушутя-полусерьезно пожаловался мне: «Знаешь, Батя так сильно лупит, что скоро забьет меня по пояс в землю».
Фотокорреспондент Александр Кремко возле вертолета Ка-27 в перерыве между испытаниями авиационной техники на ТАКР «Тбилиси». Ноябрь 1989 года.
Позже Батя довольно оригинально разнообразил игру – тому, кто оставался дурачком, обрезали кусочек галстука. Толя Колесник, мой друг и сосед, с которым я и сейчас живу рядом, тоже играл не слишком хорошо. В результате игры он иногда оставался с бабочкой на шее – галстук обрезался полностью.
Но больше всего запомнилась находка Бати, связанная с брючными пуговицами. Застежек-молний тогда еще почти не было, и проигравший должен был сам себе срезать одну пуговицу на штанах. Можно было до того доиграться, что вообще останешься без пуговиц. Со мной однажды такое случилось.
Дело было так. В семьдесят третьем году у меня родилась дочка. Ее рождение праздновалось довольно широко. Пока жена была в роддоме, мы в редакции гуляли несколько дней. По традиции, вместо сладкого стола – сыграли в дурачка. Понятно, что после рождения ребенка я был в возбужденном состоянии, играл невнимательно. В итоге проиграл все пуговицы. На машине подъезжаю домой, и тут вдруг открывается дверь, на пороге стоит теща… Конечно, она, мягко говоря, была удивлена весьма нелепым видом своего зятя, который держал штаны без пуговиц двумя руками.
Дальше – больше. В пол-литровой бутылке от кефира мы собирали пуговицы очень знатных людей, которые приезжали в Николаев. В то время в редакции бывали парторги, известные спортсмены, инструктора ЦК, секретари обкомов… К пуговице прилагалась этикетка с указанием фамилии, имени, отчества и должности ее бывшего владельца. Мы создали целый мини-музей этих пуговиц.
Однажды в область приехала с проверкой бригада от ЦК комсомола Украины, первым секретарем которого в ту пору был Корниенко. Первым делом проверяющий признался, что слухи о нашей интересной игре дошли до ушей первого секретаря и он дал указание поинтересоваться, что это за игра такая «интересная» в молодежной газете Николаевщины.
…Как я уже упоминал, во время заочной учебы в пединституте со мной занимался друг Валера Непомнящий, живший в Крыму. Офицер в звании капитана, с отличной армейской выправкой, прямой, как струна, он мог, чеканя шаг, зайти к ректору или проректору, отдать честь, доложить. Словом, довольное институтское начальство расплывалось в улыбке. Он, замполит полка, не поступил в военную академию и, чтобы не терять время, поступил в педагогический институт. Тогда политработникам позволяли заниматься в гражданских вузах. Нас, мужиков, в группе из двадцати пяти человек было всего двое – я и он. Вскоре он получил звание майора и в парадной форме приехал на сессию. В это время как раз вышел фильм «Адъютант его превосходительства». Проректор вуза Александр Персиянов так нас и называл: адъютант, то есть я, и его превосходительство Непомнящий.
Случалось, Валеру приходилось выручать, поскольку в силу служебных обязанностей не всегда мог посещать сессии. В год известных событий на советско-китайской границе, на острове Даманский, на зимнюю сессию майор Непомнящий запоздал. Сессия уже близится к концу, а его нет, Что делать, надо выручать друга. Из газет, насколько это было возможно, я узнал подробности пограничного конфликта на Даманском, обстановку на Дальнем Востоке и решил: почему бы моему другу не поучаствовать в боевых действиях? Валера приехал и остановился у меня дома, сессия к тому времени уже почти закончилась. Выход оставался только один – схитрить. Я провел предварительную работу в институте, чтобы все знали, что Валера сейчас на Даманском. Потом перевязал ему голову, надел красивую форменную фуражку, руку тоже одел в бинты и закрепил с помощью марлевой перетяжки на шее. И мы пошли сдавать все, что примут. Первого встречаем Персиянова, проректора по заочному обучению. Что там было! Майор докладывает о выполнении задания по защите дальневосточных рубежей. Проректор, забыв, что он без фуражки, тоже попытался отдать честь. Ведь для вуза это до невозможности почетно: студент-герой получил ранение при защите Родины, прибыл прямо с границы, проехал через весь Союз только для того, чтобы сдать сессию. Валерка так вдохновенно рассказывал преподавателям и студентам о конфликте с китайцами, настолько вошел в роль, что совершенно заболтался и в итоге сам поверил в свои байки. Он и в атаку ходил, и во врагов стрелял. Иногда начинал размахивать «раненной» рукой, рассказывая, как доблестно «воевал». Приходилось сдерживать, напоминать, что рука как бы раненная. По итогам сдачи сессии оценки у героя – майора Непомнящего, оказались значительно лучше, чем у «адъютанта его превосходительства» – вашего покорного слуги.
Украинское народное творчество у нас преподавали муж и жена Федоренко. Углубляться в далекое фольклорное прошлое Украины у нас не было времени. Мы по нескольку раз сдавали предмет Федоренко, но знаток фольклора постоянно отправлял нас на доработку. Мы уж и так к нему, и эдак, – ничего не помогало. Уже четыре, пять, шесть попыток. Без толку! Девчата из группы порекомендовали попытать счастья у его жены, человека значительно более мягкого и, к тому же, любящего украинские народные песни. В это время у всех на слуху были красивые украинские песни в исполнении Дмитрия Гнатюка «Два кольори», «Черемшина», «Ясени». Я прекрасно знал эти песни, здесь и слова, и музыка такие, что западают в душу, запоминаются на всю жизнь. Это не то, что сегодня: «Купила мама коника, а коник без ноги…» или того лучше «Я торчу, бо я хочу». Однажды я пел песни Гнатюка на одном из областных мероприятий, где присутствовал заместитель министра культуры Украины. Он тогда то ли пошутил, то ли серьезно: «Хлопчик, по тебе плачет капелла «Думка».
Майор мой пел плохо, голос командный, одно слово – офицер. Но не сдрейфил, предлагает: «Чем ее пронять? Пошли, что ли, попоем». Мы подождали, пока прошла вся группа, и отправились на экзамен последними. Заходим, и начали петь. Бабулька сидела за столом, задумчиво подперла голову рукой и принялась подпевать нам. Майор, хоть и без голоса, а туда же – воет, буквально выводит рулады, ему хотя бы на трояк напеть. Концерт длился более часа. Все, кто собрался за это время за дверью, сказали, что это было истинное народное творчество.
Кстати, пение могло стать моей главной профессией. Еще во втором-третьем классе на уроках пения наш преподаватель – человек концертного вида, с длинным камертоном в руке, облаченный в сюртук с бабочкой – пока мы мычали что-то околопесенное, подходил к каждому малышу и внимательно слушал. Он отбирал детей для школьного хора. Если стоит возле тебя долго, значит, ты его заинтересовал, есть шансы попасть в хор. Я старался изо всех сил, чувствую, он стоит у меня за спиной, и стоит долго. Попросил протянуть несколько нот, остановил и предупредил: «После уроков останешься, будем пробовать тебя в хоре». Но, видно, не судьба. То были трудные годы, мы были голодными, кое-как одетыми и обутыми закомплексованными детьми. Особенно трудно было мне, всего два года как переехал из деревни, трудно привыкнуть ко всему городскому. Нужно бежать домой, там маленький брат, бабушка, больная астмой, мать на работе, а отчим только и делал: пропивал все, что мог. А вечером наступало самое страшное – он мог до полуночи гоняться с ножом в руке за мамой и бабушкой, и я в мои десять лет не мог ничего с ним поделать. Как мне было их жалко, хотя и самому доставалось от этого человека. Сколько моих горьких детских слез осталось в домашних подушках – никто не знает. Так что в то время было не до песен.
Дышать легко стало после того, как мама выставила его из дому, и он уехал на заработки. Сразу началась нормальная, спокойная жизнь. А когда умерла бабушка, я и вовсе остался за старшего. Но это стеснение ребенка из деревни еще долго присутствовало, тем более что и одноклассники часто язвили на эту тему. Жить было непросто.
* * *
Если быть совсем уж точным, то самым основным показателем для потенциального карьерного роста в те времена было даже не образование, а партийность. Все это видели, многие возмущались, шептались по кухням, но ничего нельзя было поделать. Обидно было наблюдать, когда рядом на производстве работают бездарь и человек со светлой головой, но бездарь вовремя получил партийный билет и продвигается по службе, пытается командовать другим, который с умной головой, хотя у самого всего одна извилина, да и та похоже, что не в мозгу, а в прямой кишке. У нас из-за этой нелепой системы и тормозилось многое. Оплата у всех равная, всем по сто двадцать рублей, кто с партбилетом, тот и лучше. Словом, никакого производственного энтузиазма на самом деле такая система в людях не воспитывала. И действительно, к чему стремиться, если вокруг сплошная уравниловка и выше своей зарплаты ты не прыгнешь.
В такой ситуации оказался и я с женой. Моя Наталья окончила Николаевский кораблестроительный институт, много лет работала на Черноморском судостроительном заводе, потом в НИИ «Сириус». В то время это были режимные учреждения, все сидели, как говорится, под ружьем с восьми утра до семнадцати вечера. Нельзя было никуда выйти, даже на обед, а уж тем более по личным делам. А я в начале восьмидесятых перешел в фотохронику ТАСС-РАТАУ. Конечно, приходилось работать больше, ведь это уже не молодежная газета, а куда более серьезное дело. Каждый день требовалось давать информацию на Киев и на Москву, часто приходилось мотаться по командировкам. Дочка Алена уже готовилась в первый класс, и наступило время выбора, когда ради ее учебы кому-то из родителей необходимо было пожертвовать карьерой.
Свадьба Александра и Натальи Кремко. 1967 год.
Такая участь выпала жене. Пришлось подыскивать ей работу поближе к дому, чтобы без труда выскочить на обед, покормить ребенка, собрать и отвести в школу. Я обратился за помощью в трудоустройстве к одному из больших руководителей областного уровня. Он задал единственный вопрос: «А она член партии?». «Нет, – отвечаю, – но она закончила НКИ». И услышал такое нравоучение: «Уж лучше бы она была с десятью классами, но с партбилетом в кармане».
Мы старались находить выход из таких жизненных ситуаций. Спасибо родителям, которые нам помогали. Дочка росла, вместе с этим росли и проблемы.
Когда я ездил на стажировку в Москву или Киев, старался брать с собой и жену, и маленькую дочку. В то время мы, наверное, ни разу не ездил без нее на отдых. Показали ребенку и Сочи, и Крым, и Волгу, и Каму, и Ленинград. Прошло тридцать лет. В чем-то жизнь стало хуже, но в чем-то и лучше. Если рассказать нынешней молодежи, что тогда достать банку майонеза было большой проблемой – не поверят. А ведь действительно так было. Мы так и говорили: не купил, а достал. Где-то, уговорив нужных знакомых, из-под прилавка, из-под полы, делая одолжение, мы тащили продукты в дом. Такая же ситуация была и с детским питанием, которое тогда выпускалось в двухсотграммовых стеклянных баночках для майонеза.
Больше всего дочка любила сок «Румяные щечки». Готовили эти соки в Херсоне, а купить их можно было только в Киеве. Каждая командировка завершалась приобретением одной-двух коробок детского питания, и потом дочурка с удовольствием поедала эти витамины. Да и сами командировки, если быть до конца откровенным, иногда затевались исключительно ради покупок.
Помню, соседка приехала из Москвы и похвасталась детской шубкой. Она была цигейковая, недорогая, но такая красивая, что мы сразу загорелись желанием купить своей дочери точно такую же. Начал думать, как бы вырваться в Москву. Предлог нашелся. Наш недавний редактор Саша Глушко занимался в Академии общественных наук при ЦК КПСС. Мы с ним созвонились, и он говорит, мол, нет проблем, скажи, что тебя вызывает бывший редактор, чтобы привез сала выручать московских студентов – будущих академиков подкормить надо. Смех смехом, но мне действительно дали командировку на неделю. Я расспросил соседку, где можно купить такую чудесную цигейковую шубку. Узнал, что в шесть утра уже нужно стоять в очереди под «Детским миром» – крупнейшим детским магазином Москвы на площади Дзержинского. Это огромнейший магазин, который стоит массивным квадратом, занимая целый квартал.
И вот я в Москве. В шесть утра, как штык, стою перед «Детским миром». А народу уже полно, милиция поставила турникеты, люди стоят в затылок один за другим, каждому на руке пишут номер – у меня, до сих пор помню, был 386-й. Январь, минус двадцать, два часа до открытия. Выстояли с большим трудом. Выходит заведующая секцией и объявляет: сегодня в продаже размеры 38-40 и выше. А мне нужен был маленький размер, кажется 28-й или 32-й. Пришлось уйти ни с чем.
На следующее утро я снова у этого же входа, прохожу ту же процедуру, на руке пишется номер. В этот раз никто ничего не объявляет, ровно в восемь открывается дверь, и народ, словно огромное стадо, начинает бежать внутрь. Все мчатся на третий этаж, где находится отдел детской верхней одежды. Бегут и стар и мал. Один другого толкает, если упал, тебя переступили и все бегут дальше. Никто даже не поможет подняться. Во было время!
Купил и я то, что хотел, но остался неприятный осадок. Впереди меня стоял мужик, который хотел взять две одинаковые шубки: у него дома две девочки-близняшки. Вся очередь упрашивала продавца дать ему вторую шубку, он показывал паспорт, где были отмечены оба ребенка с одинаковым годом рождения. Ну, как он мог одной малышке привезти, а второй – нет?! Это мы понимаем, что так нельзя. А те, кто стоял за прилавком, этого понимать не желали. То были не живые люди, они думали только о себе. Так ему и не продали вторую шубку.
Вся очередь чувствовала себя униженной. Разве это можно назвать дефицитом? Нет, это наша черствость, жадность, бесчеловечность и жестокость по отношению к равным себе. Я, купив шубу, на радостях спустился этажом ниже. А там красивые импортные детские платьица. Они были словно кукольные, самых разных расцветок и недорогие, рублей восемь-десять. Словом, выбирай, что хочешь. А ведь у нас в Николаеве в те годы такой красоты было не сыскать. И вот я прошу продавца продать платья нескольких размеров и всех цветов. Она посмотрела на меня подозрительно: может, спекулянт какой? Никто не знал, что у меня бурлит радость от одной мысли, что все это я привезу своей дочурке. Ей больше всего нравился, как она говорила, «жёлтый» цвет. В тот раз я купил особенно интересное желтое платьице с удивительной красоты фонариками на рукавах.
Она вырастала, некоторые платья так ни разу и не надела. Многое мы раздарили знакомым, а некоторые, как память тех лет, хранятся и до наших дней. Удивляет до сих пор: куда оно все девалось? Так мощно работала отечественная промышленность, продукцию выпускала в огромных количествах, да и в качестве начинала подтягиваться. Но прилавки магазинов традиционно стояли пустыми. Конечно, мы не ездили за границу, много не видели и не знали. Но вожди наши-то ездили, были отлично осведомлены, как живет простой народ в развитых странах, и при этом вдохновенно врали нам о «загнивающем» капитализме. Уже в горбачевские времена, в конце восьмидесятых, побывав на Кубе, я многое для себя прояснил.
Как мы стелились перед всеми, кто, как нам тогда казалось, был заодно с нами! Многие «братья» по соцлагерю этим откровенно спекулировали, высасывая все соки из нашей страны. Руководители Союза раздавали народное добро, как только могли.
Кормили мы их очень хорошо, только непонятно, за что. Неужто за «искреннюю» веру в социалистические и коммунистические идеалы? По-моему, этого мало для того, чтобы наш народ кормил «братьев» на всех континентах. Встречаясь с советскими специалистами на Кубе, я узнал интересные цифры.
Возле заслонки оросительного канала редактор Виталий Карпенко известный хлебороб Александр Покотилов и Александр Кремко. 1972 год.
Оказывается, на «поддержание штанов» Острову Свободы Советский Союз тратил четыре рубля в сутки в расчете на каждого кубинца. А их десять миллионов. Представляете, какие деньги уходили из нашей страны! И это одна лишь Куба. Можно лишь догадываться, сколько «братьев» мы кормили по всему земному шару.
Наши моряки рассказывали мне, что в порту Гаваны советские суда с продукцией машиностроения, тракторами и другой техникой простаивали месяцами. Никто не хотел их разгружать. Зато когда приходил транспорт с консервами, сгущеным молоком и другими продуктами питания, чуть ли не вся Гавана выходит на разгрузку – и судно моментально освобождается от груза.
Что мы могли взять взамен у кубинцев? Низкосортный желтый сахар? У нас и своего достаточно. Бананы и цитрусовые? Но они растут и значительно ближе этого далекого острова. Может быть, табак, чтобы травить наше население? Да и обмен явно неравноценный: корабль современной высокотехнологичной техники не сравнить с кораблем зеленых или уже полугнилых бананов. Вот так наши вожди кормили кого угодно, но только не собственный народ.
Немного поправлять эту ситуацию начал Горбачев. Если раньше Фидель Кастро прилетал в Москву, мастерски расцеловывался с Брежневым, и тут же на далекую Кубу шли огромные караваны с помощью, то с перестройкой времена изменились. Горбачев сразу стал плохим. Фидель уже в Москву не ездил и с Горбачевым не целовался. Газеты наши на Кубе читать перестали, русский язык также стали понимать с большим трудом. И все это буквально за несколько лет. Вот вам и «братья». Такая вот дружба в одни ворота…
Нас любили, пока мы их гладили по шерсти и хорошо кормили. К тому же, СССР на всех континентах просто боялись.
Помню, в конце шестидесятых в Киеве был какой-то слет молодежи. В то время шла война во Вьетнаме. А на этом форуме в числе множества делегаций была и вьетнамская. Несмотря на слабую информированность из официальных источников, мы догадывались, в какие огромные затраты обходится нам вьетнамская война, поддержка «борющегося братского вьетнамского народа». И вот руководитель вьетнамской делегации начал благодарить всех, кто помогал и помогает его народу сражаться с «американским империализмом».
Называл такие страны, которых я даже и не слышал. И в самом конце мимоходом упомянул Советский Союз. Нам это больно резануло слух. В зале стояла мертвая тишина. Но он сделал вид, будто ничего не случилось. Это была большая и не всегда чистая политика.
Когда в конце шестидесятых советские танки кружили по Праге, как у себя дома, люди в Чехословакии ненавидели СССР. Они не хотели жить, как мы, а мы считали, что они обязаны жить, как все страны Варшавского договора. Когда через год после этих событий я был с делегацией в Болгарии и мы отдыхали на Золотых песках, столкнулись с группой из Чехословакии. Мы не знали подробностей случившихся у них событий, но считали себя правыми: у братьев-славян был путч, а мы им помогли.
Так нас убеждали пресса и телевидение. Поэтому мы с недоумением отнеслись к тому, что чехи во время игры в пляжный волейбол как бы нечаянно засыпали нашим игрокам глаза песком, а потом и вовсе стали сбивать с ног. Причем, чехи знали, что это именно украинская группа из Николаева, а к украинцам у них отношение всегда было намного лучше, чем к другим народам бывшего СССР. И вдруг такая ситуация. Мы не понимали, что тогда для чехов в равной степени врагами были все советские люди. Нас же пропаганда убедила, будто мы сделали благое дело, что ввод войск в Чехословакию – единственно правильный выход из сложившейся ситуации.
В середине восьмидесятых, путешествуя по Прибалтике и общаясь с людьми русского происхождения, которые жили там долгие годы, мы понимали, что подобным образом к нам относятся и прибалты. Мы жили у одной литовки, которая по вечерам закрывала двери и начинала причитать: ой что будет, что будет! Позже мы увидели, что именно Литва первая решилась в открытую бороться с советским режимом.
Республики Балтии и раньше отличались от нас своей культурой, бытом, отношением друг к другу. Мы, конечно, разные люди. Нельзя насильно стричь целый народ под одну гребенку. Я уже рассказывал, как мой сослуживец из Каунаса еще во время службы в Белоруссии часто мне повторял: «Кто вас просил нас освобождать? Ведь вы не освободители, а оккупанты, которые пришли и силой захватили нашу маленькую страну» Его слова я запомнил на всю жизнь.
* * *
Я не могу пройти мимо этих грустных фактов нашего недавнего прошлого. И все же больше вспоминается хорошее. Благодаря работе в комсомольской газете, участию в съездах, комсомольско-молодежных слетах, игре «Зарница», походах по местам боевой славы, я смог познакомиться с живыми легендами Великой Отечественной войны: Маресьевым, Кожедубом, Покрышкиным. Особая гордость того времени – наши космонавты.
В Николаев в 1967 году должен был приехать советский космонавт номер два Герман Титов. Он отдыхал в Крыму, и местные власти обратились к нему с просьбой посетить Николаев с краткосрочным визитом в период празднования Дня города. Титов согласился. Всех космонавтов к тому времени я видел только на открытках. Они мне казались огромными и сильными парнями. И вот на военном аэродроме в Кульбакино, куда приехали встречать героя-космонавта, я прижался к трапу и, затаив дыхание, ждал, когда из самолета выйдет человек богатырской наружности. Смеркалось. Я смотрел в видоискатель фотоаппарата и ничего не видел вокруг себя. И вдруг вижу, рядом началось непонятное шевеление, все обнимают какого-то маленького мужичка в спортивном костюме.
Спрашиваю: «А кто это?» – и мне удивленно отвечают: «Как кто? Это же и есть Герман Титов». Поздно вечером мы с Юрием Васильевичем Поповичем, который тогда был секретарем обкома комсомола по идеологии, поехали к Титову в гости и подарили снимки, которые я сделал на аэродроме.
Прошло много лет. И однажды мы с Поповичем продолжили космическую тему. События складывались так. Под Николаевом совместно с французами полным ходом шло строительство современного глиноземного завода, крупнейшего в Европе. В ту пору, а это был 1982 год, к полету в космос на советском космическом корабле готовился французский космонавт Жан Лу Кретьен. Юрий Васильевич Попович тогда уже был заместителем председателя облисполкома и годом раньше отдыхал у друзей на киргизском озере Иссык-Куль. Там он познакомился и сдружился с космонавтом Климуком. В те времена были модными всевозможные трудовые рапорты и отчеты. И мы придумали, как можно посетить Звездный городок в момент подготовки к полету советско-французского экипажа. Юрий Васильевич созвонился с Климуком, и сказал, что у нас есть идея от рабочих строящегося под Николаевом гиганта цветной металлургии вручить трудовой рапорт героям космоса, среди которых есть и французский космонавт. Мол, это будет наглядным подтверждением советско-французской дружбы: на земле вместе строим – и в космос вместе полетим.
До этого во время работы съездов партии и комсомола я не раз бывал в Звездном городке, но захотел съездить туда еще раз – посмотреть на француза.
Николаевские умельцы изготовили для этих рапортов уникальные папки: огромные, расшитые кожей по коже. Космонавтов трудно чем-либо удивить, но мы видели, что им понравилось. Мы видели, как папку вручили Поповичу, он тут же небрежно выбросил трудовой рапорт, взял папку под мышку и говорит: «Вот это красота, я такого еще не видел. Славная теперь у меня будет папочка».
Генерал Петр Климук встретил нас тепло и гостеприимно. В то время центром подготовки космонавтов командовал Георгий Береговой, но он находился на всесоюзной игре «Зарница», и за главного оставался Климук. Когда зашли к нему в кабинет, тут же обратили внимание, что за спиной у него стоит небольшой книжный шкаф, но вместо книг там стояло с десяток бутылок польской водки «Выборова». Мы тут же выпили за приезд, за встречу.
С егерями на Кинбурнской косе. В руках у меня фоторужьё – фотоаппарат с длиннофокусным объективом. 1970 год.
Они с Юрием Васильевичем начали вспоминать общих друзей, а я сидел и думал об одном: быть в таком уникальном месте, куда пускают далеко не каждого, и ничего не сфотографировать? Попросил Климука позволить мне хотя бы немного поснимать, конечно, в рамках дозволенного. Он, уже немного выпивши, в благодушном настроении вызывает какого-то полковника. Тот заходит, отдает честь, и генерал ему и приказывает: «Бери репортера, и фотографируйте все, что он захочет». Полковник заикнулся было переспросить: «Как все? Ведь…», но генерал, повысив голос, требовательно пророкотал: «Я сказал: все!» Мы вышли из кабинета, и я увидел, как полковник погрустнел, опустил голову. Я его прекрасно понимал. Когда зашли в его кабинет, я сказал: «Товарищ полковник, давайте оставим здесь аппаратуру, а мы пойдем, и вы покажите мне все, что можно».
Он сразу же оживился, воспрянул духом. Я понял, что поступил правильно. В ситуации, когда генерал, будучи навеселе, отдает такое распоряжение, понятно, что в случае чего отвечать придется полковнику – головой и погонами. Мало ли куда могли попасть эти снимки. Были вещи, о которых в том время нельзя было рассказывать. Да и сейчас у любого государства есть свои секреты. В этом нет ничего удивительного.
Мы походили по Звездному городку, побывали в цехах, на различных тренажерах, видели совершенно новые космические аппараты и мне даже разрешили посидеть в кабине космического спускаемого аппарата новейшей разработки. Мы с ним долго ходили, и он все повторял: «Ты видишь то, что другие люди смогут увидеть только через десять-пятнадцать лет. Это только разработки, подготовка новых проектов».
Позже в благодарность за то, что мы поступили с ним порядочно, полковник дал нам с Юрием Васильевичем на дорогу бутылку водки, а на закуску тюбики с различной космической едой. Водку мы выпили, а вот еду решили оставить, и я передал ее в качестве интересного экспоната в музей судостроения
и флота.
Николаев тесно связан с космосом. На Черноморском судостроительном заводе в конце шестидесятых было построено уникальное научно-исследовательское судно для обеспечения космической связи «Академик Сергей Королев». И вот возле музейного стенда, повествующего о строительстве этого судна, разместили наши космические яства… Когда мы вернулись к Климуку, там уже наблюдался самый разгар дружеской встречи. Климук пошутил: неделями не могу собрать космонавтов на совещание, а на польскую водку «Выборову», смотри-ка, сбежались сразу. В кабинете сидели Леонов, Николаев, Быковский, Попович, другие космонавты, которых я не помню. Всего нас было человек восемь. Я дал промах – всех снимал, а сам сфотографироваться с ними постеснялся.
Вечером космонавты сели на свои машины и разъехались, а нам еще предстояла почетная миссия – вручить трудовые рапорта строителей глиноземного завода космонавтам Кретьену и Джанибекову. Сделать это решили прямо на дому.
Поздно вечером мы попали в квартиру к Джанибекову. По суете женщин на кухне, мы поняли: отмечается какое-то торжественное мероприятие. Позже узнали, что у космонавтов есть традиция: после посадки отметить благополучное завершение полета собираются их коллеги, причем только те, кто уже летал, и жены. Как раз на такое отмечание мы и попали. Почувствовали, что мы здесь лишние и хотели уйти, но Джанибеков пригласил нас в комнату и вместе с собравшимися выпили по чарке за удачное приземление. По всему чувствовалось, что недавно приземлившиеся космонавты, ощущают себя, как говорится, наполовину на земле, наполовину – в космосе. Мы немного пообщались, распрощались с ними и уехали.
Вспоминаю еще одну историю, связанную с космонавтами. На одном из съездов КПСС в Москве мне выдали пропуск с грифом «Фойе». Обычно такие пропуска давались пишущим корреспондентам, которые могли сидеть во время заседания в фойе, смотреть вынесенные сюда телевизоры, транслирующие работу съезда и, таким образом, иметь полное представление о том, что происходит в зале Кремлевского Дворца съездов. По ошибке такой пропуск выдали и мне. На подозрительную надпись «Фойе» я совершенно не обратил внимание. Когда перед началом съезда пытался пройти в зал, меня остановили ребята из КГБ: «Извините, но вы не имеете права войти в зал».
Конечно, самые интересные кадры получались как раз во время перерыва в кулуарах, когда делегаты и приглашенные ходят, свободно общаются, ведут себя эмоционально, просто и раскованно. Здесь и знакомства происходят, и встречи старых добрых друзей. А в зале мне и всего-то требовалось сделать буквально два-три кадра: президиум, докладчик на трибуне, и николаевская делегация во время работы съезда.
Я приходил за час-полтора до начала работы съезда, и все «кулуарные» снимки у меня уже были готовы. Оставалось только сфотографировать официоз в зале и бежать в фотохронику ТАСС, чтобы быстренько проявить пленку, отпечатать фотографии и отправить все эти материалы на Киев в РАТАУ. Передавались снимки с поездом. Заранее было договорено, каким именно, в каком вагоне, как зовут проводника. Но нельзя было опаздывать, иначе, если вовремя не передашь, поезд уйдет. А на следующий день мои материалы уже никому не будут нужны. Как говорится, дорога ложка к обеду. И тут – на тебе! КГБ не пускает в зал. Нельзя, и все.
Сел я грустный в фойе, не зная, что и делать. Была слабая надежда, что кагэбешники все же проявят милость и позже все-таки допустят меня на несколько минут в зал. Сижу я, а вокруг уже пусто, ни одного делегата, ни одного репортера. Только работники буфета обновляют прилавки.
Тут я позволю себе отвлечься от основной темы, и обратить внимание на эту немаловажную деталь. Тогда на съездах делегатов угощали лучшей продукцией, которая производилась в стране. Например, на съезде я узнал, что в Советском Союзе выпускалось – не поверите! – 186 видов бальзамов. А большинство из нас знали только «Рижский», да еще какой-то украинский, точного названия которого я уже и не помню. И вот все самое-самое делегации партийцев представляли на суд представителей КПСС, съехавшихся изо всей огромной страны. Отличились здесь и николаевцы. На съезде прогремели наши николаевские конфеты «Метеорит» и «Грильяж», выпускавшиеся в картонных коробочках. Ну и, естественно, фигурировала на съезде николаевская горилка с перцем. То была настоящая горилка с перцем, а не такая как сейчас – разведенный и подкрашенный спирт.
И вот сижу я, изучаю содержимое буфета. Прошло уже минут десять. Вдруг вижу – по лестнице в фойе спускаются человек шесть молодых ребят в военной форме. И у каждого на груди звезда Героя Советского Союза. Откуда такие орлы? Оказалось, что это группа космонавтов, приглашенных на съезд. Они опоздали на начало заседания. Я видел, что свой лимит времени исчерпал, и уже начал было складывать аппаратуру, чтобы не опоздать на вокзал, как вдруг ко мне подскочил молодой парень из гэбистов, которые пятнадцать минут назад так высокомерно не пустили меня в зал, и совершенно другим, извиняющимся просящим голосом говорит: «Это космонавты, наши шефы. Сфотографируйте нас, пожалуйста». И в самом деле, космонавты тогда шефствовали над 9-м Управлением КГБ, которое и отвечало за безопасное проведение таких мероприятий, как съезд КПСС. Уж не знаю, как осуществлялось это шефство, да и как вообще кто-то, кроме руководства государства, мог «шефствовать» над КГБ, но факт остается фактом.
Теперь уже я, почувствовав, что мои акции резко пошли в гору, вмиг сделался суровым и неприступным. В итоге сошлись на том, что я фотографирую сотрудников КГБ и космонавтов, а меня в качестве ответного жеста пропускают в зал. Видно, что не все кагэбисты были испорчены своей суровой службой.
Александр и Наталия Кремко.
Благодаря проявлению их вполне нормального, по-человечески понятного желания сняться рядом с героями освоения космоса, которые тогда не сходили с первых полос газет, я смог попасть в зал. Для ребят из КГБ и самих космонавтов я сделал массу снимков: как они идут, стоят, разговаривают. Сделал неплохой снимок и для себя.
В тот раз благодаря космонавтам я смог выполнить свой профессиональный долг. Все снимки были сделаны в срок и отправлены в Киев. А рано утром на следующий день в гостинице «Украина», где жила наша делегация, я уже ждал киевские республиканские газеты, которые с утра доставлялись специальным самолетом, а затем развозились во Дворец съездов и в гостиницу украинским делегатам. Наконец, газеты прибыли, я с гордостью увидел свои вчерашние фотографии. Когда утром открываешь свежую, пахнущую типографской краской газету, и видишь свою работу – ты успел, не опоздал, никого на подвел – эту радость трудно передать. Вырастают крылья – и ты готов лететь, бежать, делать что-то новое, чтобы твои работы были еще значимее и интереснее.
На съезде надо было вести себя тактично по отношении к своей николаевской делегации. Но ведь я фотокорреспондент не только николаевский, главное для меня РАТАУ, и требовалось снимать украинские делегации из других регионов. А николаевские делегаты к этому относились ревниво. Тогдашний председатель облисполкома Виктор Иванович Ильин буквально брал меня под руки и командовал: «Сними, как мы по этой дорожке заходим в зал, потом вот тут будем проходить, с тем и с этим министром предстоит серьезный разговор. Ты, главное, снимай побольше, а потом, когда я к ним поеду, буду всем дарить фотографии». Он весь был в делах и заботах, всегда думал о том, что нужно для нашей области и у какого столичного чиновника это нужно просить. Но, в поисках техники, материалов, лимитов, никогда не забывал подарить человеку фотографию, на которой он запечатлен с самим Виктором Ивановичем. Виктор Иванович вообще был интересным человеком, очень любил фотографироваться. Я мог отснять его на десятки пленок, сделать сотни снимков. И если я по ошибке какой-то один кадр случайно не напечатал, он мог позвонить ко мне домой и сказать: «Слушай, летописец, что же это ты кадр пропустил».
Я хватаю эти пленки, начинаю просматривать сотни кадров, и действительно нахожу то, что пропустил. Делаю этот снимок, на котором по обыкновению Ильин беседует с каким-то мужиком. Потом выясняется, что это важный министр, председатель Госкомитета или начальник главка, с которым Ильину предстоит решать очень серьезные проблемы.
И все же, добросовестно отщелкав своих, николаевских, я убегал «на сторону» и начинал фотографировать другие украинские делегации. То одесситов встретишь, то львовян, заранее договаривался, что одних во время перерыва буду ждать у Царь-пушки, других минут через двадцать у Царь-колокола, третьих через двадцать минут еще в каком-нибудь памятном месте, где можно сфотографироваться. И таким образом за один день я снимал по пять-семь делегаций. Охват получался хороший, никто не обижался – работа всех делегаций так или иначе была освещена в прессе.
Космическую тему закончу приездом в Николаев космонавта Иванченкова. Он приехал к нам и хотел побывать на Черноморском судостроительном заводе, где строилось научно-исследовательское судно «Академик Сергей Королев». Тем более что такого огромного судостроительного завода нигде больше не увидишь. Я его сопровождал все три дня, которые он провел в Николаеве. В один из дней мы в сопровождении работников обкома поехали в образцово-показательное село Каменка Очаковского района. Многие годы этот колхоз, назы вавшийся «Украина», возглавлял Иван Семенович Шевченко. В отличие от Н.Н.Рябошапки, который всю жизнь брал кредиты, ходил в долгах, но при этом постоянно что-то строил и развивал свое хозяйство, Шевченко был прижимистее, любил, чтобы на счету колхоза было много денег, а потому тратил их мало и крайне неохотно. Когда мы приехали в Каменку, в поле поспевал хлеб.
Пшеница уродилась красивой, высокой, где-то по пояс. И я сфотографировал в этой пшенице председателя вместе с космонавтом. Снимок получился прекрасный: по пояс в пшенице лицом к лицу стоят два героя – труда и космоса. Этот снимок я возил по многим выставкам, получал призовые места. Здесь же во время визита произошел курьезный случай. Когда они вдвоем вышли с поля, космонавта встречало все село. Девчата в национальных нарядах преподнесли ему большой каравай на прекрасном вышитом рушнике. А Шевченко незаметно толкает своего комсорга и тихонько так – не дай бог еще кто услышит! – говорит ему: «Забери у космонавта рушник, бо він коштує аж тридцять сім карбованців». Никто этого не слышал, но я был рядом и узнал то, что не предназначалось для чужих ушей. Стало так смешно, но смеяться неудобно, ведь люди меня бы не поняли: серьезное мероприятие, встреча космонавта, а я – в смех.Наверное, тогда и были такие крепкие хозяйства, потому что их руководители не позволяли разбазаривать имущество, старательно экономили средства копейка к копейке. Даже космонавту хлеб отдали, а рушник –забрали.
продолжение следует...