Анатолий Андреевич Маляров
Треугольная хроника
Действуют:
Лада – 43-48 лет,
Стас – 52-57 лет,
Алекс – 43 лет,
Аллан – 57 лет.
Однажды, после ссоры
(Скромная, но присмотренная и с необходимой техникой комната в квартире Лады и Стаса.
Вечер. Она растирает тело мазями. Он – за компьютером.)
ЛАДА. Стас! Слышь? Подойди.
СТАС. Опять? Сколько раз говорить тебе: за компьютером, за своими, пусть ничтожными, по твоим критериям, но все же сочинениями, я живу в ином мире. Не выдергивай меня оттуда!
( Тем не менее, нехотя отрывается от компьютера, подходит.)
ЛАДА. Встань на колени, я буду просить у тебя прощения.
(Он с отсутствующим видом опускается на колени.)
Ты когда перестанешь материться?
СТАС. Как только ты начнешь понимать русский язык с первых слов.
ЛАДА. Скажу тебе: не ту ложку взял, недовернул кран, лишний раз умакнул в мед сухарик, ты сразу на дыбы…
СТАС. Потому что я слышал твои поучения сотни раз и всегда слышу до того, как ты скажешь в тысячный раз. Заранее повторяю их в голове, заранее дрожу, и мои руки перестают мне служить.
ЛАДА. Это все твои бзики. Ты нетерпим.
СТАС. И зятек твой не заходит в гости оттого, что нетерпим, и внучка, как только встала на ножки, обходит наш дом десятой дорогой. Заколебала.
(Он встает с колен, она вскакивает, идет броуновское движение)…
ЛАДА. Ты помнишь хоть один случай, чтобы я была не права?
СТАС. Не помню.
ЛАДА. Вот…
СТАС. Но это правота палача. Постыла! Ты ее выдаешь всякий раз авансом и с таким нажимом, что чувствуется не только все твое презрение к ближнему, но, что страшнее, весь ужас твоей жизни, все накопившиеся твои несчастия. И виноваты в них мы, я, дочка, когда жила с нами, внучка да все окружающие.
ЛАДА. И окружающие бесятся, вместо того, чтобы посочувствовать.
СТАС. Чему сочувствовать? Ты голодна, тебе что, течет за шею? Или тебя принуждают в двух местах работать?
ЛАДА. Я жила и одна…
СТАС. …И это я оставил тебя матерью-одиночкой, и я же три года спустя насильно выдал тебя за себя, нелюбимого? Наобещал золотые горы и не дал ничегошеньки? Я предупреждал, что жизнь литератора в наше время нищенская, гривна в час моя цена. Впрочем, не каждый час, а только когда Господь нашепчет что-нибудь от своего вселенского разума и окропит своей чистой совестью….
ЛАДА. Продолжай, продолжай. Повтори, что это я тебя окрутила, женила на себе насильно... Потерянная, обедневшая слободская мама с ребенком, обитательница общаги. А ты вывез меня из подвала прямо в отдельную квартиру в центре города, разрешил работать неполный день, сам же приносил каждую копейку гонорара, когда редакции изволили платить… не пил, не курил и по бабам не ходил.
СТАС. Что не ходил по бабам, я не говорил.
ЛАДА. Ну вот…
СТАС. Была бы дома уютная блядь, разве мужик пошел бы налево получить недополученное?
ЛАДА. Опять материшься!
СТАС. Продолжай: «А вот первый мой, Алекс, не матерился»…
ЛАДА. Да, первый мой не матерился.
СТАС. И не пил…
ЛАДА. Пил посильно, в свою меру. Так он же был в группе, в джаз-банде, то трубач то ударник. Как не пить, такая работа?
СТАС. И по бабам не ходил? Даже приводил домой. Весь квартет с квартетом телок. Когда ты на работе, они раздевались догола, пили, наигрывали буги и рокки и предавались чёрт-те чему!
ЛАДА. То я лишь однажды застала, о чем я тебе рассказала. Дура, что рассказала. А в остальном – он был сельский парубок, как с картины классика…
СТАС. Зато ты с ним обращалась, как с дворовым…
ЛАДА. Откуда такие данные?
СТАС. Отчего же он, уходя, крикнул: «Ты мне жизнь отравила!»
ЛАДА. И это ты почерпнул из моих слов. Дура, дура, пересказала!..
СТАС. Разумеется. Но я у тебя не выспрашивал.
ЛАДА. Ты – подлец! Ты с самого начала первый откровенничал со мной, явно провоцировал и меня на откровенность. Это твой способ собирать житейский материал для журнальных писаний. Влезть, втереться в люди, а потом вывезти, беспардонно, наголо! А я, простушка, забыла стыд, рассказывала интим…
СТАС. Я поначалу не собирался далеко заходить с тобой, потому – на чистоту…
ЛАДА. С чего бы это не собирался? Под тридцать бальзаковских лет я смотрелась, как огурчик.
СТАС. Помидорчик! С первого же «здравствуйте» пригласила пообедать к себе в общагу. И пританцовывала и выпрыгивала на подоконник, вроде бы полить цветок, а по сути – показать себя с тыльной, с выгодной стороны.
ЛАДА. Можно подумать, ты вел себя церемонно? Прихлебывал и чавкал – редкий специалист, интеллигент в третьем поколении! Ты после первой же рюмки заиграл на губах «Прощание славянки», да еще потом принялся отбивать такт вилкой и ложечкой по столешнице. Вел себя так, словно мы были женаты двадцать лет, и я давно привыкла к твоим прибамбасам.
СТАС. С первой рюмки я хмелею. Не пьющий. И потом – от смущения…
ЛАДА. И от смущения заглотнул все мои, да и моей малышки запасы – обе сосиски и обе картофелины в мундирах – заготовки на весь день!
СТАС. Да, я и жевал так бойко от смущения и… страсти.
ЛАДА. Три дня не ел?
СТАС. Три дня не ел и три месяца бабу не имел. Кусал и жевал сосиску, вроде грыз и глотал твою ляжку.
ЛАДА. Ах, вот почему ты распространялся о перспективах. И хату вскоре получишь и по должности уже в конце квартала подпрыгнешь!
СТАС. Так я же синекуру и впрямь получил в конце квартала…
ЛАДА. А хату? В конце пятилетки?!
СТАС. Наговариваешь! Через год, но получил же. И дочку твою выучил, и в гимназии и в университете.
ЛАДА. Она сама выучилась. Ты только при сем присутствовал. Она тебе была по барабану – чужой ребенок…
СТАС. Да если хочешь знать, я окопался у вас в общаге только ради нее.
ЛАДА Новости!
СТАС. Я присмотрелся – славное дитя, кукольное личико, балетная фигурка, умненькая. Думаю, не приведи Бог, всю жизнь мешкать будет с одной мамой в бараке, среди пьяных работяг, мыться по очереди в мужском душе, бегать в туалет за дом! Гляди, под пьяную руку пролетарии изнасилуют еще в тинейджерах. И вообще – пройти девочке всю дорогу мамы, избави Бог!..
ЛАДА. А какую такую дорогу я проходила?
СТАС. Ну, бедность, одиночество… хваталась за одного, за другого. А «кобели на раз» ценили свежесть и фигурку ровно столько, на сколько прихватывали дамочку с собой в отпуск, на курорт. Поматросят и – бросят. Я видел – женщина в отчаянии.
ЛАДА. Из чего же это ты сразу увидел отчаяние, нахал?
СТАС. Так со мной же пошла по накатанной привычке – во второе же свидание. «Я сама, я сама разденусь»…
ЛАДА. Ах, ты ж неблагодарный! Я приняла тебя за современного, без комплексов, типа – из-за бугра. И не думала, что ты надолго задержишься, на пятнадцать лет, а теперь, в подстарках, ударишься в воспоминания. Да я тебя просто пожалела.
СТАС. Пожалел волк кобылу и оставил хвост да гриву.
ЛАДА. Это я волк? Ты посмотри на себя – в два раза крупнее моего.
СТАС. Это смотря что замерять.
ЛАДА. Похотливый старик!
СТАС. Фригидная старушка!
ЛАДА. Упрекай, упрекай меня моими недомоганиями.
СТАС. Какие недомогания? Лечение для тебя – всего лишь хобби. Услышишь по радио, увидишь по телевидению рекламу снадобий, тут же тянешь денежку и покупаешь. Тянешь из моих натужных приработков.
ЛАДА. Я получаю кое-что сама!
СТАС. Твоих «кое-чего» хватает лишь на дневное пропитание субтильной и экономной домохозяйке. Даже на оплату коммунальных услуг не остается.
ЛАДА. Упрекаешь куском?
СТАС. Отнюдь. Именно и только на кусок твоего заработка и хватает. А принарядиться любишь… Но это – Бог с ним. А твои постоянные эксперименты со снадобьями да витаминами хребет мой вскоре переломают.
ЛАДА. Хам ты… Самый большой хам среди всей вшивой творческой интеллигенции!
СТАС. Зато твой Алекс был воплощенным джентльменом.
ЛАДА. (силясь уязвить) Кстати, прошлой ночью он мне снился. Аккурат под пятницу.
СТАС. Суеверие – еще один твой комплекс. «Под пятницу сны вещие, сбываются». Не мирились ли вы с ним на радость трудящимся?
ЛАДА. Не кощунствуй! Он снился мне больным.
СТАС. А ты его выхаживала.
ЛАДА. Ты что, этот сон смотрел вместе со мной?
СТАС. Это единственное, что я еще могу делать вместе с тобой.
ЛАДА. Импотент!
СТАС. Не понял?
ЛАДА. Повторяю: импотент!
СТАС. Повторяешь и полагаешь, что ты меня сим оскорбляешь?
ЛАДА. А что, и это тебя уже не прошибает?
СТАС. Я достаточно не стар, опытен и прочее, чтобы понимать, что в хороших женских руках мужчины импотентами не бывают.
ЛАДА. И тут моя вина?
СТАС. Разумеется. Когда мы начинали на этом нежном поприще, ты трудилась, как на конвейере, а теперь… ручка притомилась, уста не разомкнуть. Кто из нас импотент?
ЛАДА. То, что ты говоришь про орал да анал, я за собой не припоминаю.
СТАС. Напрягись, напрягись. Я осязательно припоминаю. А до меня не в одной душе ты оставила восторженные воспоминания!
(Лада крепко бьет Стаса по голове. Завязывается драка.)
ЛАДА. Мерзавец! Мою искренность превращаешь в сплетни!..
СТАС. В ласках, в орале я не вижу ничего сверхъестественного!
ЛАДА. Это для вас, пошляков!
СТАС. Да все мне знакомые семьи живут так…
ЛАДА. Врешь, врешь!
СТАС. Да пошарь в Интернете!
ЛАДА. Интернет – свалка мерзостей!..
СТАС. А наш собственный опыт!?
ЛАДА. Вон! Вон! Чтобы я тебя больше не видела!
(Они разбегаются по углам, усаживаются, сопят.)
СТАС. Не понял. Ты меня отпускаешь?
ЛАДА. Не отпускаю, а выгоняю.
СТАС. Пардон, из моей собственной квартиры выгоняешь?
ЛАДА. Квартира числится на мне. Я за нее плачу, я ее убираю, ремонтирую.
СТАС. Едри твою мать! Это я, олух царя небесного, первую свою квартиру переписал на первую жену – и лишился крыши над головой. И вторую, вот эту – переписал на тебя? Ё-мое, за халтурами и не заметил....
ЛАДА. Олух он и есть олух! Да тебе просто лень и некогда за дурацкими твоими писаниями присматривать квартиру! Ты и зарплату и гонорары получать свалил на меня. Занят, видишь ли!
СТАС. И куда же мне теперь? В мэрию под забор?
ЛАДА. Ты властям нужен, как собаке пятая нога. Как мне нужен! Но когда отбросишь копыта, я непременно приду убедиться... Кстати, весь читающий город придет… не проститься с тобой, а убедиться, что отошел пасквилянт и некому больше публично капать на мозги сограждан.
СТАС. Капать? Читают же. Как только мой опус в журнале – номер нарасхват. И на моем напишут пьедестале: «Грешил он много, но его читали!»
ЛАДА. Недоброжелателей у тебя много, потому разбирают, чтобы не попал навет на глаза другим, их недоброжелателям.
СТАС. Так и другие издатели просят у меня материал…
ЛАДА. Хвали меня, моя губа, не то раздеру до ушей! Иди, иди, посмотрим, какая дура тебя еще приютит.
СТАС (принимается нервно смеяться). А и правда, в этой жизни я не обзавелся ни одним адресочком, куда мог бы спрятаться. «И нет за гробом ни жены, ни друга»…
ЛАДА. Натура такая неуживчивая. Принципы твои пропащие: называть вещи своими именами, все помнить и здорово увязывать двумя перевяслами в своих паршивых писаниях. Вот и получай – что посеял, как ты говоришь, в этой жизни, то и пожни в следующей жизни.
(Стас укладывает свои нехитрые вещи – бумагу, ручки… Лада
вдруг вынимает из шкафа его белье – бросает на стул.)
СТАС. А как же компьютер?
ЛАДА. Ты, что ли, купил его?
СТАС. Не купил. Выиграл на конкурсе на лучший пасквиль.
ЛАДА Пасквиль! Это единственное, что ты умеешь здорово лепить. Сплетник!
СТАС. «Только из сплетни кое-что узнаешь о человеке». Генри Джеймс.
ЛАДА. Ты всегда был богат чужим умом.
СТАС. «То, что дураки называют сплетней, есть единственный способ кое-что узнать о своем крае». Стендаль.
ЛАДА. Стендаль такой же пошляк, как и ты, Только историки на нем хорошо кормились и раздули его славу.
(Стас уже хохочет, садится с носками в руках.)
СТАС. Послушайте, мадам, за что вы меня так отчаянно ненавидите?
ЛАДА. За то, что ты все помнишь и грубо называешь вещи своими именами.
За то, что к старости я хочу забыть свое… ну, всякое там прошлое, а ты вывозишь наружу – и свое и чужое. Про меня – в образах и под псевдонимом. Это что, род маразма или месть за неудавшуюся житуху?
СТАС. Куда же мне теперь, и впрямь?..
ЛАДА. К сыночку своему, за кордон, в Моравию.
СТАС. Языков не знаю, как говорил Чапаев.
ЛАДА. Но главное, тебя там сильно ждут!
СТАС. Не ждут. Сыну я все его детство внушал: «Дорогой, не походи на отца. Будешь верить в идеалы, невезуха от тебя не отступится».
ЛАДА (бросает в него бельем). Давай, давай!
СТАС. Что – давай-давай?
ЛАДА. Складывайся и сматывай удочки.
СТАС. Спешишь?
ЛАДА. Боюсь, заболтаем конфликт и… останешься. Было такое, не раз.
СТАС. Нет уж…
ЛАДА. Так что же ты сидишь?
СТАС. Присел перед дальней дорогой.
ЛАДА. Дальней – это куда?
СТАС. А черт его знает.
ЛАДА. Ну, тогда – счастливой дороги!
СТАС. Благодарствуйте.
ЛАДА. Вставай, вставай.
СТАС. Компьютер все-таки… Соска моя. Не буду писать – с ума сдвинусь.
ЛАДА. Ты и так сдвинут.
СТАС. Побить тебя, что ли на прощанье?
ЛАДА. Руки коротки!
(Он резко подходит к ней. Она его сильно бьет по лицу. Он садится.)
СТАС. А говоришь вдвое меньше меня…
ЛАДА. Вставай.
СТАС. Компьютер бы…
ЛАДА. Устроишься, черкнешь адресок, я тебе его пришлю.
СТАС. Не обманешь?
ЛАДА. Я тебя когда-нибудь обманывала?
СТАС. Обманула лишь однажды, но сразу и навсегда.
ЛАДА. Это когда это?!
СТАС. А когда сходу присосалась, глазами ела, подхихикивала на всякую вялую остроту. В постели корчила профессионалку…
ЛАДА. Мерзавец, врешь!
СТАС. И хватило тебя, пока мы расписались и я получил большую квартиру и – да, дурак, переписал на тебя все права!
ЛАДА. Джентльмен! Голубая кровь! Только читатели и принимают тебя за интеллигента. На бумаге ты аристократ, порода! А в быту – слободской хам. Хамло! Вон. Вон!..
(Лада выбрасывает пожитки Стаса за дверь. Выталкивает супруга…)
Полгода спустя
(Кое-как накрыт стол. Суетится легкая, как девчонка, Лада. На ней простенький сарафан, передник, волосы заплетены в косички – типичная сельская красавица на выданье. Входит неопрятно одетый мужчина, с забинтованной головой, с торбой из мешковины на плече, – типичный скотник из глубинки – это Алекс. Лада отстраняется, странно смотрит на вошедшего.)
АЛЕКС. Я это – сюда или… не того?
ЛАДА. Простите, Вам кого?
(Она берет со стола ломоть пирога, заворачивает в салфетку и несет вошедшему).
Вот… угоститесь… там, в подъезде…
АЛЕКС (подает телеграмму). Я вот…Сосед Севченко из Балашовки передал… Телеграмма. Вроде бы приглашение.
ЛАДА (берет телеграмм, читает, прыскает). Ой, Алекс? Не узнала! Прости. Меня предупредили, что ты будешь сегодня к ужину. Видишь, я приготовилась, жду тебя… но в таком виде!..
АЛЕКС. В каком таком виде? Привычное дело…
ЛАДА. Замнем! (пританцовывая, идет ему навстречу, напевает)
Хоть поверьте, хоть проверьте,
В эту ночь приснилось мне,
Что за мною принц приехал
На серебряном коне…
Ну же, ну, поддержи на два голоса! За годами и заботами забылась наша молодая песенка? Или ты не в форме?
АЛЕКС (не в себе, туго соображает). Я нет…. давно в рот не беру…
ЛАДА. Ну, здравствуй, здравствуй, Алекс! Сколько лет и зим не виделись. Через третьи руки передавала тебе, будешь в городе – заходи.
АЛЕКС. …и не курю.
ЛАДА. Сущий ангел воплоти! Деревенская жизнь на тебя положительно влияет, приятно посмотреть. Садись к столу. Дай стяну с тебя курточку.
(Брезгливо раздевает гостя, выбрасывает куртку в переднюю.)
Замнем. (наигранно веселится) Помнишь вашу, хохлацкую песенку:
Ой, продала дивчына курку
Та купыла козакови куртку.
Куртку за курку купыла –
Вона його дужэ любыла…
Это про нас с тобой когда-то. Сколько всего съедобного из Балашовки, от мамы, я привозила и тогда, по бедности, обращала здесь в одежонку для тебя. Выводила в люди.
АЛЕКС (дурковато смеется). Ты меня выводила, выводила в люди, а я все тянулся из людей – в Балашовку, к гурту.
ЛАДА. Не скажи, в институт я тебя впихнула, даже один курс до конца вместе домучили, ты в группе лабал на трубе, бил в барабан. Чего мне все такое стоило! (газетой накрывает стул) Что ты стоишь, как чужой? Садись. Вот на этот стул…
АЛЕКС. Может, с порога. Ты звала меня, хотела что-то передать туда, в Балашовку, маме?
ЛАДА. С мамой я связываюсь мобилкой, купила ей. И в гостях она у меня бывает на святцы. От нее я кое-что знала о тебе, хоть ты и переехал в Люборадовку. Мне нечего в Балашовку передавать.
АЛЕКС. Так меня же зачем позвала?
ЛАДА. Ну, как же, восемнадцать лет, больше, не виделись. А тут сон уже который раз приснился, вроде ты заболел…
АЛЕКС. Восемнадцать лет не вспоминала, а тут вдруг приснился.
ЛАДА. К старости душу заполоняют воспоминания юности. Садись. (Поправляет газету на сиденье) Вот на этот стул садись. Что у тебя с головой?
АЛЕКС. Шоферил. Врезался в лесополосу. (Тяжело усаживается) Только то было в последний раз… в рот не беру, закодировала знахарка.
ЛАДА. Давай угостимся, потом расскажешь, как тебя закодировали.
(Наполняет его тарелку, он не знает, как начать есть).
АЛЕКС (щупая вилку, ножик, меняя приборы в руках). Стыдно рассказывать, такой врач нахальный. Да ну его…
ЛАДА. А мы выпьем по маленькой – осмелеем.
АЛЕКС. Так я же…
(Она наливает, он берет, отворачивается, осушает рюмку. Она не спускает с него глаз, тоже растеряна, наливает вторую.)
ЛАДА. Рассказывай, рассказывай.
АЛЕКС. Коновал, а не врач, лазил в жопу, вшивал пузырь суровыми нитками. Три дня до ветру не того…
ЛАДА. Подробности не обязательны.
АЛЕКС. Ты спросила, я рассказываю. Мы же, говоришь, не чужие.
(Он тянется к бутылке, она перехватывает.)
ЛАДА. Успеется! Закусим по первой.
АЛЕКС. Да, я только наперсток. А курить бросил – отворожила баба, старая-престарая, аж с третьего села, с Коновязи. Ромка дошел до ручки тоже… Помнишь Ромку Налыгача, что Гашку Веретельникову держит?
ЛАДА. Нет… Впрочем, помню, пусть так, помню… И как же? Но ты жуй, жуй.
АЛЕКС (смачно жуя, в то же время говорит, теряя куски изо рта). У Ромки телега, «Москвич», так он повез и себя и меня. Еще Куцый напросился. Так эта ведьма из Коновязи, вроде бы отвернулась от нас, а сама так, чтобы мы видели, намешала в самокрутку кизьяка с махрой, плюнула от себя и прикурила. Цигарка скворчит, как сковородка, – и повело… мне в рот, соси, служивый! Принудила нас выкурить по полной цигарке. Шептала, пока мы сосали говно, била нас головами о стену. Когда мы совсем отключились, ведьма полила наши головы студеной из криницы….. а открыли глаза – велела повторять за нею клятву. А потом сказала: три дня вас будет тошнить, выворачивать кишки, а потом, если закурите, подохнете… Во как! Мы три дня не только рвали, но и срали в рожок…
(ЛАДА отрыгивает, хватается за горло и выбегает на минуту за дверь. В это время Алекс наливает и воровски выпивает рюмку, алчно жует. Вернувшись, Лада наливает себе и ему. Она пьет молча, пьет и он, пользуясь ее замешательством).
ЛАДА. Давай про наши первые дни в последнем классе… Помнишь, как я первой подошла к тебе – пойдем на лужок?
АЛЕКС. Ты была на класс старше, уже титьки торчали и меж ногами ныло…
ЛАДА (про себя). Фу! (весело) Первые лирические настроения. Учила тебя танцевать в кругу. Помнишь?
АЛЕКС. А я по ногам тебе топтаться…
ЛАДА. А как я к тебе в Севастополь, на службу приехала. Ты – матросик такой был в форменке, субтильный. Приятели нашли ночлег для двоих, а мы не расписаны. Матросик жаловался: на флоте дают снадобья, чтобы молодежь не бесилась без девок. А я: «Давай распишемся тут же, на флоте». А матросик: «Доложу по начальству, разрешит ли?» А я: «Без регистрации я не смогу». А матросик: «Зачем же приезжать было? Издеваться? Зачем ночлежка?!» А я: «Потерпим до завтра. Подадим заявление в Загс – тогда и все-все…»
АЛЕКС (подогретый сексуальной былью). А он что?
ЛАДА. А он хватал меня за все места.
АЛЕКС. И ты ему дала?
ЛАДА. Кому ему?
АЛЕКС. Ну, тому матросику!
ЛАДА. Так это же был ты.
АЛЕКС. Я? Говори!
ЛАДА. Ты что, такое – и забыл? Алекс!
АЛЕКС. А было ли? Не помню.
(Он берет бутылку, она выхватывает у него из рук.)
ЛАДА. Ну-ну, переберешь.
АЛЕКС. Не мучай… Без регистрации не можешь?.. (Весь дрожит.) Видишь, вернулось… вот – в руках дрожь, во всем теле колотун… Налей.
(Она налила, он выпил, крякнул, ему легче.)
Говори, говори.
ЛАДА. Да нет, если светлая лирика тебе чужда, прости… Забыл самое главное в жизни.
АЛЕКС. А чего главное в твоей жизни?
ЛАДА. Ну, брат, так меня еще никто не оскорблял! (Сердито ходит по квартире).
АЛЕКС. Эти городские, чуть что – оскорбил! Я что тебя – мордой об лавку или среди твоей хаты навалял?.
ЛАДА (вдруг захохотала). Нет, таки здорово, что Господь нас вовремя развел.
АЛЕКС. Чего ты, полоумная?
ЛАДА. Ты выпил, поел? Я вот немножко о тебе позабочусь и мы – квиты. Ты не обидишься, если?..
АЛЕКС. Чем ты еще можешь меня обидеть?
( Она открывает шкаф, достает рубаху, костюм).
ЛАДА. Вот, совсем ни к чему в моем доме. И мало ношенный… и рубаха. (Прикладывает к нему.) Примеришь, будешь носить. Бери.
АЛЕКС (расстегивается). Полоумная… примерь! И так видно – по мне.
ЛАДА (приседая от смеха). Ты совсем, совсем покажи свое хозяйство!
АЛЕКС. А твой что скажет? Нагрянет, увидит меня голого?
ЛАДА. У моего глаза вперились в другую сторону. Разве что боковым зрением…
АЛЕКС. Он у тебя что, косой, что ли?
ЛАДА. Темный ты мужик, Алекс. Мой закопался в свою фантазию, оторвался от меня, потому – глух и нем.
АЛЕКС (укладывая вещи в свою торбу, застегивается). Так твой темнее меня, еще и глухой и немой?
ЛАДА. Что тебе до него? Дают – бери.
АЛЕКС. У меня и башмаки прохудились… От твоего не выделишь?
ЛАЛА (потешается пуще прежнего, хохочет, лезет в нижний ящик). Дорвался – если мед, так уж и ложкой! (Бросает к его ногам башмаки.) Вот, только новенькие и есть. Возьмешь?
АЛЕКС. К новым не привык. Не надо…
(Она наклоняется за обувкой, он перехватывает башмаки, прячет в торбу).
Ладно, ладно, возьму, а то еще обидишься – зазнался, мол, мой бывший. Я того, еще закушу, а ты поройся, гляди, чего-нибудь еще не досмотрела от твоего. Что Бог даст, я все в торбу.
(Лада находит носки, майки. Вдруг садится с вещами в руках.)
ЛАДА. Алекс, постой. А что это ты ни слова не спросил об Але?
АЛЕКС. Об Але? А что это за одна?
ЛАДА (поначалу размеренно, театрально). Ах, ты ж мерзавец! В твою честь назван ребенок, без тебя взрастила…
АЛЕКС. Постой, постой ты, не части. Это твоя, что ли, Алина?
ЛАДА (исподволь заводится). Моя? И твоя! Ни копейки алиментов не присылал, сама вытащила ребенка – сколько трудов и унижений! Так хотя бы теперь вспомнил, волокита!
АЛЕКС (пряча пожитки за спину). Чего ты, чего завелась? Было так все миром, ладненько. Из чего я собрал бы тебе алименты? Из-под бычьих хвостов или от бензина с бака? Так от быков мне на жратву не хватало, а пересел на «газон»… Это когда-то бензина было – залейся, в кювет сливали, чтобы ходки на станцию приписывать. Бензин тогда было рупь стоил – только на самогонку водилам…. А теперь, слыхала? – подорожал бензин, и меня снова поперли в скотники.
ЛАДА. Карьерист ты у меня, Александр! Первый парень на селе! Поди, не признавался, что детки по свету раскиданы?
АЛЕКС. Уймись, сильно городская стала – на село тюкать! Да я толком и не знал про твою Алю. В сельсовет звали, заранее брал флягу, а там выпьешь с секретарем – он и потеряет повестку дня… про твою Алю…
ЛАДА. Опять «твою Алю»? Не вместе ли мы ее тачали, пьяная ты морда?! Кукушка паршивая, тряпка, которую и половой-то назвать не сподобишься! Ан-ну, мотай отсюда, а то я тобой не согреюсь! Дуй – ей-богу, заберу манатки мои обратно!
(Лада выбрасывает мешок Алекса за дверь, выталкивает самого гостя. Слышно, как хлопает дверь, скрежещут замки. Лада вбегает в комнату, падает на диван и громко рыдает. Потом берет мобильный телефон, набирает номер.)
ЛАДА (весь монолог ведет с рыданиями на разные лады). Аля, дочка, ты? Приветик.. Да ничего я не рюмсаю, легкий насморк… Да, плачу. Врагу не пожелаю, после городского общества, хоть и задрыпанного, но все же… вдруг – полное одиночество. Да, на нем держался наш круг. Я не раскаиваюсь, не жалею, не зову, не плачу, но факт есть факт. Одна… Да на черта мне эти подтоптанные, испитые кавалеры. Только что выперла очередного. Да ты его не знаешь.. Твой родной отец. А у вас все о’кей? На море? Смотри, внучку не простуди. Вечно возвращаетесь с насморком. А то еще вирус схватите. Да ничего я не предсказываю. Да ничего я не плачу! Не уродился еще тот самец, ради которого бы я плакала… Ладно, поговорили. В дверь звонят. Берегитесь на море… Говорю, в дверь соседи звонят!
(Понятно, никто не звонит. Поплакав еще, Лада наливает себе рюмку, пьет, включает телевизор. Слышна танцевальная музыка. Она успокаивается. Вдруг подает свою мелодию мобилка.)
ЛАДА (приободрившись, чистым звуком говорит в телефон). Юта? Ой, не ждала, приветик! Давно не звонила… Какие такие сверх новости? Появился кто? Аллан Юрьевич? Тринадцать лет ни слуху, ни духу. Бежал при первых признаках свободы, причем – за три-девять земель, в Новую Зеландию. Нашел, прохиндей, страну, где ни перемен, ни кризисов – земной рай! А ведь был парторгом крупного завода, марксист-активист... Ну, он и со мной и с тобой был любезен. Кажется, сначала с тобой, потом со мной. А еще с кем – тайна за семью замками и покрыта его мраком… неизвестности, как все у настоящей номенклатуры… Что поделаешь – мужик с верхней полки! Ну да, ну, что мы рекомендуем его друг другу? Не по сенькам шляпка! Нас с тобой удостаивали готовить междусобойчики для элиты у него на даче. Разумеется, и вниманием не обходили – когда-то и мы были рысаками…(Вдруг брызнула чувством, запела) «Пара гнедых, запряженных зарею… пара гнедых»… Ты до замужества, я после развода – молодые, легкие и востребованные. Да, теперь и ты, и я – соломенные вдовушки, но еще в форме. Так зачем Аллан Юрьевич на родину явился? Не всех еще обобрал здесь и не все вывез? Я не хамлю. Кто сейчас не обкрадывает нэньку Украину?.. Да? Аллан Юрьевич обо мне спрашивал? Польщена! Ты дала ему мой телефон? Спасибо, только к чему? Он весь в поисках, а я тут при чем! Впрочем, погоди… погоди... Его телефон? Не надо. Сам позвонит, если вспомнил. Ладно, покалякаем, вспомним нашу с тобой молодость и его первую зрелость. Нам по двадцать шесть, ему под тридцать пять, мы мелкие клерки, он – гросен пурес… Ну, ты даешь! Да брось… паясничаешь! Если случится что-нибудь интересное, позвоню. Ну, будь здорова и не злоупотребляй витаминами!
(Лада отключает телефон, явно оживает, беспредметно посмеивается, напевает все громче и громче.)
Ещё два дня спустя
(Лада наряжена гран-дамой: макияж и прическа от дорогого визажиста, платье из столицы, туфельки на шпильках. Стол накрыт роскошно. Звучит нежная музыка. Лада выносит гитару, пристраивает ее на стуле, прикидывает что-то в уме – переносит инструмент на диван. Потом решительно подвешивает на самом видном месте. Красивая мелодия от двери. Лада открывает. Входит Алан Юрьевич – респектабельный мужчина с большим букетом цветов.)
ЛАДА. Ждала, ждала, и все же так неожиданно!
АЛЛАН. Здравствуйте. (Передает цветы.) А вы смотритесь, как выразился классик – тридцать пять как двадцать пять...
ЛАДА. Сорок три.
АЛЛАН. Сорок три, как двадцать три.
(Обоюдный счастливый смешок.)
ЛАДА. Сразу прошу за стол. Выпьем – в глазах проясниться. Помните ваши молодые стихи под гитару:
Мне показалось, ты пришла
И в нашей жизни прояснилось.
Но оказалось, ты мне снилась
И рядом вовсе не была.
АЛЛАН. Я такое напевал?
ЛАДА. Не только напевали, но и сами сочиняли.
АЛЛАН. Боже, как время уносит от нас все лучшее!
(Усаживаются, он по-джентльменски наполняет фужеры.)
ЛАДА. С приездом вас.
АЛЛАН. Прозит. Впрочем, лучше, как у вас, на Украине: будьмо - гей! Или лучше, как говорят молдаване: будем людьми!
ЛАДА. По-новозеландски вы еще не поднимаете фужеры?
АЛЛАН. По-новозеландски – это по-английски. А островной местный народец, маори… не то, что украинцы… маорийцы за свою культуру, за свой язык не держатся. Они из кожи лезут, чтобы породниться с завоевателями, принять их язык. Все перенимают от Великобритании, даже королева Елизавета у них на деньгах.
(Выпили, разом вздохнули. Она счастливо смеется.)
ЛАДА. Что вздыхаете? Неполную неделю побыли дома и уже заскучали по чужому краю?
АЛЛАН. Отнюдь. Я там сильно вздыхал и тосковал по нашему захолустью.
ЛАДА (вперившись в гостя взглядом). Лучшие общие воспоминания приходят, когда двое от души помолчат.
АЛЛАН. Узнаю вашу прежнюю мудрость.
ЛАДА. И я все пробую узнать вас прежнего.
АЛЛАН. Трудно узнать во мне прежнего бонвивана. Слегка состарился, открыл в себе страстную привязанность… к родным пепелищам и к отеческим гробам… снова же, как выразился классик. Там я вдруг понял, что такое ностальгия. Даже о рифмах вспомнил и о напевах…
(Поднимается, берет гитару, два-три аккорда и – поет.)
Бесконечная ночь у бессонницы,
Тишь, безмолвье страшнее, чем вой.
Как глазницы, зияют оконницы,
У изножья сидит домовой…
ЛАДА. Такая печаль? А говорят, красотища на больших островах, да и на малых, неописуемая! Говорят, люди там не знают голода, холода, порядочны до того, что коррупции нет. Ни армии, ни пограничников в страна!
АЛЛАН. А вот таможня жестокая. Особенно к тем, кто появляется со стороны рашен. Для них, что украинец, что татарин или молдаванин – все рашен. Мы, люди не пунктуальные, не компетентные, ленивые, бражники, лгуны… в общем, наш менталитет на ладони у каждого новозеландца.
ЛАДА. А как же вы окопались там?
АЛЛАН. Сыночек у меня, единственный и гениальный, прошел все кастинги, принят в электронную фирму и ценится высоко. Ну, за ним и меня впустили. Вот я и ностальгировал в Божьем раю столько лет. Мог умереть.
ЛАДА. Читала где-то, что миллиардерша в Америке, умирая, сказала… Не как Пушкин: все, жизнь кончена… не как Гетте: больше света! Вот что на смертном одре она сказала: «А в Новой Зеландии я так и не побывала!»
АЛЛАН. Все правда. И моя супруга… теперь бывшая, и мой единственный сынок приросли душой и нравами к той земле. А я вот – домой, к мусору, ко лжи, скуке и глупости!.. Смешно, но только тут я чувствую себя искренне, ясно и понятно.
(Лада подает ему фужер, пьет сама. Принимается хохотать.)
ЛАДА. Вашу чужбинную тоску я испытываю на родине. У меня ведь тут тоже все бывшее. Да, впрочем, Юта вам кое-что порассказала обо мне.
АЛЛАН. Юта – воспитанный человек. На мои расспросы о вас, да и о других не забытых мною женщинах, – теперь одиноких, – она отвечала: загляните к ним на чашку чая, они о себе вам расскажут больше и лучше. Вот я зашел, рассказывайте.
ЛАДА (вдруг сурово). А мне к тому, что вы увидели первым взглядом, и добавить нечего. Вот тут я вся и все мое со мной.
АЛЛАН. Это, понятно, узкий круг внимания. А широкий, так сказать, свой широкий круг… Общение, скажем, междуполовое?
ЛАДА. В том векторе я заблокирована.
АЛЛАН. Что так?
ЛАДА. Четырнадцать лет была супругой самого креативного писаки в крае. Рауты, презентации, пусть наши, убогинькие, однако на всю губу и на полную огласку. Общество знает меня в лицо. Теперь не выйдешь и на юру не навяжешься приглянувшемуся партнеру. А то, что подкатывает само – не стоит трудов. Вкусы обострились и с годами и под влиянием, хоть и подонка, но одаренного писаки. Вы же читали моего Стаса?
АЛЛАН. Яркий и категоричный мужик. Наш режим он не принимал, я полагал, теперь он сподобился…
ЛАДА. Он, как Солженицын, и то и это – не его идеалы.
АЛЛАН. Да, жить с известным фрондером и не быть замаранным – проблематично. И вы теперь притерпелись к одиночеству, смирились?
ЛАДА. Отнюдь. Коплю страсти, жду своего часа, чтобы взорваться. (Поднимает фужер, он следом за нею.) Поднимем бокалы за наши лучшие воспоминания. Я ведь вижу вас молодым руководителем, хозяином жизни.
Глядите свысока, к вам тянутся, вас даже боятся. И при всем том – молодой начальник обаятельный до чертиков!
АЛЛАН. А вас я часто вспоминаю только наедине… со мной, в самых изящных проявлениях души… и тела. Вам всего двадцать шесть, потом в день вашего рождения – двадцать семь лет. Всего… (Берет гитару, трогая струны, красиво мычит в нос и глухо говорит.) Каждую из наших единичных встреч помню в деталях. Вы – вечная, притом начинающая – девчонка. Ручки за спину, лицо в отворот и частое-частое дыхание, не поймешь, от желания или от обиды.
ЛАДА. Вы даже сердились, едва прятали гнев.
АЛЛАН. Для начала, для случайных встреч, возможно, это и прием! А как в семейной жизни?
ЛАДА. Ну уж – прием! Такой уродилась.
АЛЛАН. Надеюсь, постепенно выросли, стали хозяйкой своих желаний?
ЛАДА. Выпьем, что-то у меня не клеится. Говорят, вино развязывает язык.
(Выпили, встали, вступает тихое танго. Они танцуют. Поначалу мечтательно, медленно, потом все быстрее, наконец – страстно. Украдкой прижимаются к дивану.)
АЛЛАН. Лучше однажды испытать, чем сто раз пересказать.
(Он тянет руку за ее спину, выключает свет. Скрипнул диван, Нарастает кипучая музыка. Слышны ее придыхания, его слова: – Руки из-за спины… Проснитесь... Ради Бога!... Ты ведь уже взрослая!
Ритмичная, все громче нарастает музыка. Когда включается свет, Лада и Аллан сидят по обе стороны стола.
На ней толстый халат, у него ворот расстегнут, рубаха плохо заправлена, у обоих прически порушены. Он весь преображен, его движения свободны, манеры дерзки, голос хозяйский.)
АЛЛАН. После трудов праведных люблю закусить. А ты?
ЛАДА. Ты разом, одним махом обжил и мою хижину и меня.
АЛЛАН. Рубикон. Решишься, переступишь водораздел – и жизнь упрощается.
ЛАДА. Юлий Цезарь.
АЛЛАН. Всякий смертный моего пола в минуты интимной победы возвышается до Цезаря.
(Лада всплакнула. Он холодно ест, словно ничего не случилось. При этом хватает куски обеими руками, чавкает. Лада рассмеялась.)
АЛЛАН Ты что так?
ЛАДА Мужчины так похожи друг на друга. Ни развитие, ни нажитый лоск не снимают с них менталитет самца. Где-то слышала… или читала: я откусываю ножку Буша, как бедро женщины.
АЛЛАН. Павлин дыбит хвост, а тетерев бросается в драку только до того, как курочка присядет. После им оперение и клюв нужны только для согревания и приятия пищи.
ЛАДА. Я вспомнила первый визит моего Стаса.
АЛЛАН. Истина, подтвержденная опытом.
ЛАДА. Его опыт выходил мне боком более десяти лет.
АЛЛАН (вытирает рот салфеткой). А чтобы этого не случилось, проясним отношения, так сказать, в зародыше.
ЛАДА (с недобрым предчувствием, опережая). То-то у нас поменялся тон, пришли другие манеры, мы перешли «на ты».
АЛЛАН. Мужчине свойствен цинизм. Это женщине приличествует молчать.
ЛАДА (с нарастающим раздражением). Философия – из-за бугра или еще доморощенная, партийная?
АЛЛАН. Христианская. Не читаем Святое писание, отсюда много промашек в нашей жизни…
ЛАДА. Итак, что там, в зародыше?
(Пауза. Оба выпили как-то автономно.)
АЛЛАН. Я ухожу на ночлег…
ЛАДА. Не останетесь?
АЛЛАН. Я остановился у Юты.
ЛАДА. На весь отпуск на родине?
АЛЛАН. Я на родину на совсем.
ЛАДА. И все время будете у Юты?
АЛЛАН. Я уже навестил всех крепко знакомых мне женщин… Юта – самый приемлемый вариант.
ЛАДА. Визиты к другим… «крепко знакомым женщинам» походили на этот визит… ко мне? Апробация?
АЛЛАН. Пожалуй, если уж на чистоту и без лицемерия.
ЛАДА. Одарили визитом и… выбрали. На пролом, грубо, подло… Вы оправдали самую нелестную характеристику наших «рашен»… от новозеландцев!
АЛЛАН. Что ты кипятишься? Ничего я в тебе не нарушил. Мы знаем друг друга уже пятнадцать лет и не только наглядно, но и .. на ощупь.
ЛАДА (сквозь зубы, сильно). Уважаемый Аллан Юрьевич, прошу Вас – уходите подобру-поздорову.
АЛЛАН. Ухожу, только я не хотел бы оставлять тебя в растрепанных чувствах.
ЛАДА. Вы полагали, что осчастливили меня разовым посещением и квиты? А может, в душе женщины стеснились обиды на весь мир, на эту, «сильную» половину мира. Может, тут на ваш визит возлагались самые радужные надежды? Может наша близость, – что для вас минутный экзамен, для меня – как вы выразились, Рубикон. И поважнее, чем для Юлия Цезаря. Может, с уходом супруга, я носила власяницу и ждала достойного?.. Могли бы вести себя хоть чуточку деликатней…
АЛЛАН. Лада! Не перегружай себя большими комплексами. Трудно жить с ними. Дают – бери, бьют – беги..
ЛАДА. Образованный, бывалый человек… да вы – две капли воды мой первый, неотесанный селянин Алекс! Это что, и впрямь непреодолимый наш менталитет? И никакая Европа, никакие райские острова в нас не искоренят хама?
АЛЛАН. Лада, мы говорим на разных языках…
ЛАДА. Потому, лучше прекратим! Прощайте!
АЛЛАН (шаркая ногой). До свидания!
ЛАДА. Нет! Прощайте. И никогда больше не попадайтесь мне на глаза!
(Он плавно отступает к двери. А когда поворачивается спиной, она бросается вперед и выталкивает его прочь. Потом видит его букет, хватает цветы, бьет, как веником, по всей мебели и – выбрасывает за дверь. Падает на диван, рыдает.)
Пять лет спустя
( В голубом пространстве – только циферблат и стрелки. Волшебная полночь. В глубине звучит серенада Шуберта. Лада – под слегка откинутым шелковым пологом, лежит на разноцветных пуховиках. На ней прозрачная ночная рубаха, на голове – взбитый сноп молодых волос соломенного цвета. У уха мобильный телефон.
Стас на трех неуклюже составленных стульях, с головой на стопке книжек, прикрыт стареньким пальто. На полу три-четыре бутылки и сковородка с остатками яичницы. У уха его – черная допотопная телефонная трубка с толстым шнуром.
Они в разных постелях и за полтысячи километров друг от друга. Беседуют эти двое уже далеко не впервые, давно и подолгу.)
ЛАДА. Я всегда знала, что у тебя все о’кей. Не тот ты человек, чтобы затеряться в людях.
СТАС. В жизни всегда одно накладывается на другое. Добро на зло, зло на добро. Хуже, когда зло накладывается на зло. А любовь просто обязана жить в разлуке. В таком разе идеалы не сталкиваются с реальностью.
ЛАДА. Доходы твои явно возросли. Ты же свободен.
СТАС. Свобода – это игра. Дети играют, потому что они хотят этого – реализуют свою волю, свои желания.
ЛАДА. Ты навсегда остался ребенком. Только теперь ты – высоко оплачиваемый ребенок. На тебя – стойкий спрос. Почитываем иногда… Впрочем, не стану кривить душой: читаю твое все, что нахожу. На бумаге и в Интернете. Ищу старательно.
СТАС. Журнальный рассказ – сто гривен, газетный – сорок. В журнал берут раз в два месяца, в газету – раз в месяц. Аккурат успеваю собрать дельный материал, написать вещь, дать ей отлежаться и потом отделать. На пиво и яичницу хватает.
ЛАДА. Теперь принято скрывать свои подлинные доходы…
СТАС. … и выпячивать нищету.
ЛАДА. Это в твоих новеллах чувствуется. Почитываем-перечитываем…
СТАС. Спасибо.
ЛАДА. У тебя – ни одного лишнего слова, ни одной пустой мысли. А эмоции!.. У художника появилось время почувствовать и подумать.
СТАС. Мы же договорились, не смущать друг друга ни похвалой, ни воспоминаниями. Нам сейчас хорошо – и ладно.
ЛАДА. У тебя и в быту все о’кей? Понимающая супруга, достаток?
СТАС. Супруга из богатеньких, мой спонсор. Апартаменты – не депутатские, но около того, окружение – бомонд, разумеется, на уровне столичного...
ЛАДА. Я рада за тебя. (Тихонько всхлипывает.) Извини, насморк прибился.
СТАС. Ты береги себя.
ЛАДА. А ты уж как береги себя! Я только для себя, а ты ведь – культурная ценность, для людей. Во всяком случае, для лучшей части…(Лада начинает рыдать, скрывает всхлипывания зевками.) Прости, я что-то раззевалась… Прости.
СТАС. Спокойной ночи.
ЛАДА. Я могу тебе позвонить в воскресенье?
СТАС. О чем ты спрашиваешь!.. Впрочем, если я не буду на рауте или в заграничной поездке…
ЛАДА. Спокойных тебе сновидений... Счастливой тебе дороги…
(Над Ладой опускается полог, гаснет свет. Издали звучит серенада. Стас укладывается на другой бок – стулья расходятся, он валится на пол. С большим трудом поднимается, нашаривает бутылку, пьет с горлышка. Пятерней подбирает яичницу со сковороды, жует, жует… Звуки серенады усиливаются.)
Темно. Конец