Александр Кузьмич Иванов
Роковое дело
Сиротка Платон в школе учился еле-еле и не комплексовал по этому поводу. Армию отбывал в стройбате: возводил генералу дачу. Едва «объект» был сдан «под ключ», как и дембель подоспел. После службы Платоша принялся отдыхать. Бабуся Галима, из татар и потому заботливая труженица, приносила домой сигареты и пиво. Оставалось только денно и нощно крутить магнитофон да выслушивать звонки с воплями соседей. По телефону и в дверь. Трубку вскоре перестал поднимать. «Турецкий марш» в передней отключил. Однако развивался, матерел мужик.
Как бы по соседскому делу бабуся Галима заманивала Симку с четвертого этажа и оставляла – побеседуйте. Добеседовались молодые люди до того, что прекрасная половина стала поправляться на одну сторону. Пришлось ей переселяться с четвертого на второй этаж, а сильной и виноватой половине искать работу.
Пошел Платоша в крутой универсам дежурить и заскучал. Нанялся сопровождать грузы – так там надо было подсчитывать и отчитываться. Это же такая канитель. Со сверстником ринулись вставлять евроокна. Оказалась, работа сезонной и не такой денежной, как представлялось. Бросил и это.
А тут умерла старая татарка, никто больше не приносил зернышек в клюве. Приехал хоронить свою маму дядька Алим. Выяснилось, этот родственничек держит в руках ту самую работу, о которой каждый вечер по телевизору показывают: веселую, легкую и при пистолете – сыщик. Оставил Алим брюхатой Симке денег на пропитание, так, лишь бы душа в теле, а Платошу забрал в город и долго, почти год, учил своему ремеслу. Вроде бы вправил лежебоке мозги. Таким и вернул его в поселок. Пользуясь своими связями, исхлопотал племяше место участкового в ближнем районе. Даже первое дело выговорил. Простое да понятное для начинающего – про старушку, которая заведомо должна быть глупее Платоши. Ведь как ее дело не решишь, все равно будет благодарна.
Жила бабка Палажка в двух светелках. Одна – для плотского прозябания, другая – для души. Долговязая, дебелая, она зимой ходила в украинской свитке, а летом в джинсах с поясницы покойного деда. На выход – длинные черные одежды с кокетливым платком. Голос имела низкий, сиплый и повелительный. Но пользовалась им крайне редко: утром, чтобы кур пугнуть, а вечером, чтобы к Господу своему обратиться. В другой светелке жил тот самый Господь – целый иконостас в красном углу. Посредине отяжелевшая от времени Божья Матерь в потемневшем, резьбленном и моренном еще при прапрабабках киоте да за заиленным от времени стеклом.
На том стекле и отпечатался лик Божьей Матери. Приходил священник. Щедро молился. Кланялся бабе Палажке и говорил, что теперь икона стала Чудотворной. Многое может, даже исцелять. Приходили два фраера. Скрывали, что они из Одессы. Эти сулили золотые горы. И даже после первого визита оставили в светелке на столе купюру с Тарасом. Но упрямая старуха не прикоснулась к деньгам. Только вошла вечером к обновившейся иконе и долго тыкала себя в лоб, в грудь и в оба плеча двумя перстами. И плакала…
К возвращению Платона в поселок в селе ходила молва: у бабы Палажки украли чудотворную икону. Вечерами она сдержанно, по-солдатски всхлипывала и горько так рассказывала:
– Вошла к иконостасу затемно… Молилась, молилась, аж глянь – а Богородицы нет… Только черный след меж иными образами…
Дядя Алим учил искать сперва одесситов, потом наследников и лишь затем – святую церковь. В Одессу Платон не поехал, еще потеряешься. В храм – успеется, повесят Матерь Божью на иконостас – узнаем сразу. А вот про наследников докопался: есть у бабки в пригороде двоюродный племянник. Не пьет, не курит, по бабам не шатается. По криминальному кодексу вроде бы красть не приспособлен. Однако родственник единственный, а это какая-никакая, хоть вшивенькая, но версия. Выклянчил Платоша у майора ордер, подкатил на попутном бензовозе к покосившейся мазанке, прикорнувшей у яра. Отбился от шелудивой дворняжки и долго призывал хозяев.
Явился привяленный мужичок за сорок. На оплечьях линялые волосы, брюки залапанные, из китайской джинсовой ткани. Такие же как у бабки Палажки.
– Вы Костырко? Знаете, зачем я к вам?
– Скажете.
– У тети Пелагеи давно были?
– Уже и не помню. Чуждается…
– Икона у нее обновилась.
– Так это я, что ли, сообразил?
– Не вы ли у нее украли ту икону?
– Может, и я.
– Что значит, «может»?
– Хотел было и я, да боюсь. Все крадут, так я хоть побоюсь.
– А кто бы мог украсть?
– И я… да и вы могли бы украсть.
– Не дури, Костырко! Я при исполнении, как я могу?
– А так, складется житуха не туды – украдешь.
– Гм, да… Однако, не я, не вы, так кто же украл?
– Сама она и украла.– И после роздумья, – Мыслишка есть одна. Поедем-ка в больничку, под город, где детский церебральный, этот самый, паралич…
В убогой чистоте стен, на половицах с расселинами стояли четыре кровати. На каждой по больному, лежачие и сидячие. Один, мальчишка лет пятнадцати веселился, рассматривая картинку на маленьком экране телевизора. При входе гостей он подтянулся на руках и ловко пересел в кресло-коляску. Тощенький, но аккуратно одетый, с лицом осмысленным и вполне здоровым.
– Это Котя, – сказал Костырко. – Котю бабка Палажка добровольно опекает. Названный, так сказать, внук. А это, над его койкой – и есть та самая Чудотворная икона.
– Это точно она?
– А вы посмотрите: что на полотне, то и на стекле. Другой такой не сыщете.
– Точно, чудо, – задохнулся сыщик.
– Да-а… И вся палата вон как зашевелилась. Светится. Бог помогает или сами себе того, разве я знаю? Душа наша себя завсегда выскажет.
Больные оживленно гудели, мычали, кивали головами. На тумбочках стояли в боевом каре шахматы, в руках одного сидячего дрожала бутылка с соком.
– Ну, вот, – добавил Костырко. – Нашли икону, и квит.
– А преступник?
– А зачем вам преступник? Надо кого взять, так вяжите меня.
– Вы же говорили, что сама бабка Пелагея того!
– Может, и бабка Палажка того.
– А зачем же она жаловалась и плакала?
– Жалко такой дорогой образ отдавать, вот и плакала.
– И все ж отдала?
– Так деткам он нужнее…
– Ну и народец! Как же у вас тут порядок наводить?
– А зачем у нас ваш порядок наводить? Не вмешивались бы…
…Вот и вся картинка запустения – провинция начала девяностых. Но для Платона это было первое и роковое дело. Оно повернуло судьбу начинающего мента. Дошло до парня, что очень много интересного бьется в заурядной, затрапезной жизни земляков и в каждой глупой бабе теплится душа… За пять лет он закончил юридический факультет, за десять – проработал учение лучших криминалистов, перечитал сотни детективов из тех, что поумнее… Теперь он Платон Рашидович, майор, лучший сыщик края…
Неисповедимы пути!.. Поди знай, какой клад в ком из нас зарыт!
* * *
Мы были резвые ребята
В детстве я был мальчиком поджарым и резвым – из сверстников быстрее меня никто не бегал. И уличная кличка была подходящей – Зайчик. Я к ней относился нормально, как к имени. Знали бы вы другие клички!
С утра до ночи главным нашим спортом было движение, можно сказать, вечное движение. На земле, в воде, по деревьям, лугам и оврагам. Конечно, это не те систематизированные физкультурные занятия, которые культивируются сейчас, но эффект был неплохой. Не в пример сегодняшней детворе, мы были все как на подбор. Загорелые, босоногие, подтянутые и всегда готовые к действию, как взведённая пружина.
Большой удачей считалось раньше других захватить школьную спортивную площадку и «постучать мяч» (волейбол или баскетбол). Это удавалось не всегда, и тогда мы «оккупировали» турники, брусья, беговую дорожку, прыжковую яму и всё остальное, на чём можно было прыгать, бегать, подтягиваться и отжиматься.
Здесь же формировались команды, устраивались импровизированные соревнования по правилам «игры на вылет», определялись свои лидеры и чемпионы. Домой мы возвращались затемно, усталые и голодные, наспех ужинали абрикосами с хлебом и заваливались спать. Надо ли говорить, каким крепким и безмятежным был наш сон.
Сейчас мне удивительно и неприятно проходить мимо пустующих спортивных площадок и видеть рядом бесцельно слоняющихся ребят с сигаретами в зубах.
Конечно, мы тоже были не паиньки. Многие из пацанов рано начинали курить и курили крепко. Как полушутя-полусерьёзно говорил мой соавтор песен и кум поэт Мыкола Солодченко: «Я поки закінчив перший клас школи, два Букварі викурив». Я и мой ближний круг друзей долго держались от этого в стороне, и мальчишеское любопытство взяло над нами верх где-то лет в 9-10. Мы купили две пачки самых дешёвых папирос, – «Огонёк», помню. Спрятавшись за сараем, накурились натощак до кругов в глазах, до головокружения и рвоты.
Такое сомнительное «удовольствие» мне лично ужасно не понравилось. А тут ещё, как на грех, нас засёк отец и с помощью ремня доступно разъяснил, что сейчас надо расти, а курить потом. Так вопрос курить или не курить был отложен лет эдак на десять.
В армии я начал потягивать за компанию, а в течение жизни то бросал курить, то начинал снова. Как говорил Марк Твен: «Нет ничего проще, чем бросить курить. Я лично проделывал это раз десять».
Летом мы ежедневно бегали купаться на речку. Ингулец в районе Александрии тогда ещё не был загублен дамбами. Вода была чистой, а течение сильным. Я быстро научился плавать, сначала – «по-собачьему» (что-то наподобие брасса), потом «наввымашки» (кроль) и на спине.
Как-то, не рассчитав силы, я на спор поплыл через речку и чуть не утонул. Когда я уже доплыл до противоположного берега и хотел стать на ноги, место оказалось ещё слишком глубоким. Я запаниковал, начал барахтаться и захлёбываться. А зовя на помощь, вместо короткого и звонкого «Тону!» почему-то стал выкрикивать длинное, прерываемое погружениями под воду, «Потопаю!».
Парни, которые загорали недалеко на берегу, не сразу поняли: балуюсь я или действительно тону. Но потом, всполошившись, они меня таки вытащили и откачали. Обратно я уже не поплыл, а пошёл по мосту, хотя обходить нужно было километра два.
С тех пор я не люблю далёкие рискованные заплывы. А спортивные стили плавания на любительском уровне освоил и воды не боюсь, но остерегаюсь.
Но главной нашей мальчишеской страстью был футбол.
Ниже нашей улицы протекала маленькая реченька, летом совсем ручеёк, а вдоль её берегов, сколько видел глаз, простирались заливные луга. Мы знали самые ровные и сухие места, и там разворачивались настоящие футбольные баталии.
Поначалу спарринг-матчи, как сейчас говорят, мы проводили не по времени, а до определённого количества забитых голов. Учитывая то, что ворот как таковых не было, а штанги обозначались исключительно кучками одежды, то без спора засчитывались только те мячи, что прокатились по земле и точно в створ ворот. Все верховые мячи оспаривались до хрипоты, поэтому часто начатая сегодня «десяточка» заканчивалась только на следующий день.
Каждая окрестная улица или район имели свою футбольную команду. Наша было одной из сильнейших, а я в ней играл вратарём. И то правда, зачем часами бегать за мячом по полю, если он рано или поздно сам прилетит к тебе? Да и место ответственное, всё-таки последний рубеж обороны, можно покомандовать защитниками. А в случае пропущенного гола всегда можно было на кого-то заорать: «Что ж ты не прикрыл дальний угол?».
Но играл я, наверное, неплохо, иначе ни за что бы не поставили голкипером. И на выходе с ноги снимал, и в падении с угла вытаскивал. Мои локти и колени, по-моему, зажившими полностью не были никогда.
Наша команда имела свой настоящий футбольный мяч (!) и неплохую экипировку, собранную каждым индивидуально из разного старья.
Я как настоящий вратарь был экипирован по вратарской моде тех лет: чёрная футболка с приклеенной на спине бумажной цифрой «1», кепка, драные перчатки и чёрные сатиновые трусы до колен. Правда, такие трусы были у всех. Другого цвета трусов тогда не было в принципе. Учитывая, что я надевал ещё и гетры, выкроенные из старых бабушкиных чулок, и башмаки, отдалённо напоминающие бутсы, то мой вид для нападающих, наверное, был устрашающим.
Чаще всего мы играли с командой улицы Осипенко (через луг, напротив нашей улицы), в воротах которой стоял Вася Кириченко, чуть моложе меня, но цепкий и бесстрашный. Да только в сборной нашего района первым номером всегда был я, а Вася на замене. Впоследствии, он стал вратарём киевского «Динамо», играл больше в дубле, но изредка и в основном составе. Этим фактом своей биографии я чрезвычайно горжусь.
Нужно ли говорить, какими кумирами для нас были футболисты местной «профессиональной» команды александрийского «Шахтёра»!
Матчей на городском стадионе мы ожидали, как праздника, который по значению затмевал все остальные. Билеты на стадион стоили смехотворно дёшево, да и мелочь кое-какая у нас водилась, но на всех всегда не хватало. С другой стороны, зачем идти на стадион по билету, если есть другие, более романтичные, способы туда попасть. Поэтому накануне матча мы обязательно совершали рейд к стадиону, дабы убедиться, что наша любимая лазейка нас не подведет.
В ту пору стадион был окружён высоким дощатым забором, а задняя стена общественного туалета (со стороны трибун) была частью этого забора. Вот мы и приноровились отодвигать пару досок, пролезать в туалет, а оттуда выходить на трибуны, так сказать, уже легитимно.
Причём я требовал, чтобы при выходе все убедительно разыгрывали роли туалетных посетителей. Наверное, со стороны это было весьма забавное зрелище: из туалета один за другим вываливаются замурзанные малолетние болельщики, прилюдно подтягивая штаны и застёгивая ширинки.
Мы радостно рассаживались на скамейках, стараясь занять самые удобные места. При первых звуках всем известного футбольного марша Матвея Блантера сердце замирало. Из раздевалки выбегали футбольные команды, и вот он, вожделенный свисток.
Да здравствует его величество Футбол!
* * *
Раньше считалось, что рекорд в большом спорте свидетельствует о возросших возможностях не только чемпиона, но и каждого человека. Если Боб Бимон прыгнул на Олимпиаде в Мехико на легендарные 8 метров 90 сантиметров, то как бы в усреднённом показателе каждый человек стал более прыгучим.
Сегодня это не так. Рекордные показатели свидетельствуют скорее о прогрессе в работе химиков, изобретающих новые и новые анаболики, стероиды, транквилизаторы. В каждого спортсмена вкладываются большие деньги, и «Победа любой ценой» стала главным лозунгом современного спорта.
Женщины от постоянного химического вмешательства в организм становятся усатыми особями непонятного пола, а мужчины с такими совершенными телами по сути перестают быть мужчинами. Не понимаю, как можно жертвовать здоровьем ради сиюминутного спортивного результата?
Ребята и девушки стайками вьются возле фитнес-клубов. Они с утра до ночи озабочены своим физическим состоянием. Их разговоры исключительно о мышцах и тренажёрах. Их образ жизни – тренировки.
Я не думаю, что они высокоинтеллектуальны. Знают ли они, что наш организм функционирует в заданном природой биоритме и за грубое вмешательство в свою тонкую систему жестоко мстит болезнями, сокращением срока жизни?
Зачем такое издевательство над телом? Зачем добровольно (!) изнурять себя многочасовыми монотонными упражнениями для тренировки такой-то группы мышц? Ведь человеку по природе свойственно стремление к разнообразию, к естественности.
Как-то Михаила Жванецкого спросили:
– Вы судья на конкурсе красоты. А по какому принципу Вы выставляете высший балл?
Он ответил завуалированно и умно:
– А я прислушиваюсь к себе.
То-есть, шелохнётся ли что-то в душе (и не только в душе)?
Я бы никогда не взялся судить соревнования по женскому бодибилдингу. Я бы просто не знал, кому какую оценку ставить. Не поднимать же всё время табличку с нулём!
Не люблю я и женскую спортивную гимнастику. Да и какая она женская? Не Латынина, не Турищева или Астахова, девочки 12-13-ти лет! Им бы в куклы играть, готовясь к своему женскому предназначению, да к маме льнуть.
Так нет же! Ласковую маму заменил тренер, строгий и безжалостный, до изнеможения гоняющий несчастных девочек по брусьям, перекладинам, брёвнам. Что ему, зацикленному на чужой медали ради своей победы, детские травмы и боль, страдания и слёзы? Потерянное детство ради одной минуты славы, если ещё она наступит.
А всего через несколько лет эту девочку из большого спорта выкинут как бесперспективную или по возрасту. И со своим изувеченным телом и надломленной психикой она станет вообще никому не нужна.
Ну что я всё о грустном! Традиционные виды спорта сохраняются, и список пополняется новыми. Фристайл, например. Красиво, оригинально, зрелищно!
В молодёжной среде вызревает альтерспорт (альтернативный): катание на роликовых коньках, велороллерах, скейтбордах.
Вот очередная спортивная новация – брейк-данс, обжигающая смесь танца и акробатики. Интригующе, непредсказуемо, весело!
Молодцы, ребята! Сильные, ловкие, тренированные не для показухи. Им не до «кращого в Україні пива» и не до наркоты – форму держать надо.
…А где-то в Карпатах выйдет рано поутру на крыльцо молодой гуцул. Вдохнёт полной грудью чистый, густой, хоть ножом режь, воздух. Сделает несколько нехитрых упражнений, подтянется десяток раз на турнике, сооружённом между двумя смереками, чтобы убедиться, что каждый сустав, каждая мышца в тонусе. Позавтракает овечьей брынзой, попьёт родниковой воды и лёгкой стремительной походкой пойдёт высоко в горы, на свою полоныну. Он будет жить долго. Чего и вам желаю!
* * *
Скрипка Беротти
Не в первый раз доносятся голоса с кафедры:
– Маэстро заведомо на стороне студентов. Жаловаться ему – себе дороже.
На досуге я задумался над природой такой моей сентиментальности, даже защемило под ложечкой: поди, старею, теряю поводья, слабеют шенкеля.
И тут вспомнилась целая история времен моей первой менторской зрелости, еще в районной музыкальной школе.
…Платон Макарович, дед Платон и его семилетний спутник – оба приземистые, в похожих, как бы с чужого плеча, сорочках и – рука в руке.
– Это мой внук, Степашка. Ему на роду написано жить при скрипке.
Этих хуторского вида гостей мы принимали вместе с новым учителем, Аркадием Борисовичем, давним моим однокашником, не преуспевшим скрипачом областной филармонии, как бы ссыльным в провинции.
Аркадий скрепя сердце прослушивал мальчишку. Однако за спиной стоял я, и он вынужден был признать: слух, ритм, музыкальная память – отменные.
В сторонке Борисович все же размышлял вслух:
– Пацан неусидчив. Такие редко выдерживают пытку уроков. Месяц-другой походят и – поминай, как звали.
Мое внимание раздваивалось: в то же время дед Платон своим сиплым баском подавал историю своего рода:
– Царствие небесное, батько мой от рождения незрячим был. Отдушиной и кормилицей его была скрипка. С бродячими лирниками ходил по святках да весельях, тешил селян. Приносил то мерку картошки, то клумак муки. Мамка у нас была пришлая, из города. Недокормила меня, ушла восвояси. Я ещё ходить не научился, а в бубон колотил впопад. Чую – вся музыкальная удаль нашей родни перешла в Степашку. В хате, в чулане да на горе, скрипка лежит с деда-прадеда. Смычок худой, да научится внучек играть – достанем и волос и канифоль. – Дед подошел ближе к нам: – Вы приходите погостить. Сядет солнышко, и приходите.
У меня всегда доминирует чувство над мыслью, не могу отделаться от обаяния живых, не стиснутых условностями людей.
В ряду мазанок, под толью, под камышом, хата деда Платона выделялась выгоревшей, но ловко уложенной черепицей. В огороде начинался древний погост с замшелыми каменными крестами и памятниками, где-то с запавшими могилками и поросшим дерезой рвом.
Светелка чопорная, на окнах застиранные занавески, на полу домотканые дорожки, чисто и убого. У стола четыре колченогих табурета, на столе ароматное, тонко нарезанное сало, квашенные огурцы, краюха хлеба – все…
Удивили вареники. «Постолы», ухмыльнулся старик. И правда, в добрую кисть руки каждый, в кастрюльку вошло всего четыре, аккурат по числу пирующих, если прибавить внука.
Дед занимал нас делами рода Степашкиного. Все так же громко, видимо, превозмогая свою начальную глухоту, вещал:
– Родители этого вертуна подались на север, за длинным рублем. Как бы на год, а выходит и два, и три.
Старик ножом-палашом рубил лук, потому не понять: слеза в глазу от воспоминаний или от сочных брызг.
– Степку им не отдам. Что ему в снегах ютиться, мерзлую картошку грызть? А тут и коза с молочком и курица с яйцом. А еще – на своей скрипке научится!
Дед бросил нож на половине луковицы, подался за дверь, в чулан или «на гору», то есть, на чердак. Внес кипу тряпья, развернул и поднял на ладонях видавший виды инструмент. Было очевидно: скрипка жила бурной бродячей жизнью, но останки лака свидетельствовали, что знала она и лучшие времена. На нижней деке – тонко выжженное клеймо мастера – BEROTTI.
Да простят мне мои нынешние нахватанные аспиранты, но тогда я знал Страдивари, Амати, Гварнери, но имя некоего Беротти на заре моей педагогической деятельности мне не встречалось.
Аркадий же стянул губы в струнку, свел глаза к переносице и с небрежным видом принялся рассматривать инструмент. Начал с головки грифа, которая и мне показалась аляповатой и несовершенной, потом перевернул, стукнул пальцем о донышко. Тронул единственную слабую струну мезинцем. Я баянист, гитарист, ну, еще вокалом владею, в скрипках же полагаюсь на специалистов.
Аркадий почему-то кривился и говорил:
– Топорная работа… Если скрипичный мастер не сумел или поленился вырезать причудливые вензеля, это свидетельствует о невысоком профессионализме. – И, как бы отстраняя изящную скрипку, категорически добавил: – Музыкальной ценности этот инструмент не имеет. Интересен только как артефакт старины в какой-то бутафорской коллекции. Звук проверять не станем, смычка нет, струна всего одна...
Этот невезучий артист говорил так доброжелательно и убедительно, что даже я не сомневался в квалифицированной оценке нашей находки.
– На этой скрипке, – продолжал специалист, – внук учиться не сможет. Ему нужна скрипка-половинка.
– Ну что ты скажешь! – застонал дед Платон. – Где я такую возьму, половинку!? Дело в деньгах – неподъемное.
Я уже собрался замять печаль, предложил поднять стопку в память бродячего музыканта, отца Платона. Но вдруг оживший Аркадий говорил:
– Да не печальтесь, Платон Макарович, я помогу вам. Есть у меня приятель, а у него хранится подходящая скрипка. Я подарю ее вашему внучку в честь нашей дружбы. – Красиво и снова убедительно сказано.
Старик Платон бочком ходил вокруг благодетеля, видимо, прятал мокрые глаза, и говорил, говорил то, что знал и что было ему близким: о слепом отце, одаренном музыканте со своей, народной школой, которому поклонялись заезжие богачи, одаривали одежонкой, даже вот этот инструмент кто-то подарил на гулянии. Потом о мечте увидеть внука перед большим скоплением слушателей, где-то на свадьбе или впрямь уж на ярмарке. До городской сцены, тем более до кастингов-конкурсов его ум не допрыгивал. И вдруг старик взял отцовскую старинную скрипку, теплым жестом завернул ее в то же тряпье, из которого она выпала намедни, и протянул моему коллеге.
– Прими, Аркадий Борисович, как хочешь, хочь как подарок, хочь как взамен обещанной скрипки-половинки.
Аркадий отнекивался вяло, а когда зажал инструмент подмышкой, то сразу стал прощаться – дела, мол.
Чтобы размыть неловкую ситуацию, уже у ворот, я отвлеченно спросил:
– А что, Платон Макарович, не смущает вас близкое соседство погоста да надгробий?
И услышал исконную мудрость:
– Мертвые уже ничего плохого не сделают. Ты, сынок, остерегайся живых. Это они могут и обмануть, и предать и ударить в спину.
Боже, вот где с чистым простодушием соседствует такая глубинная мысль. Старик не знал, что он вскрыл всю суть текущей коллизии.
В музыкальной школе Степашка изменился в корне. Получив скрипку-половинку, он прикипел к ней душой, занимался истово, повторял уроки с упорством и наслаждением. Что-то сильное передалось ему от прадеда-деда и развилось в его время. Я привязался к парнишке, как к родному. Даже в город, на высокую должность не хотелось переезжать. Но – творческая карьера!..
Аркадий же Борисович намного раньше меня покинул наш райцентр, снова засветился в областном центре, а со временем и в столице.
Три года спустя, бродя по Киеву, я наткнулся на афишу с его красочной физиономией и со знакомым, ловко приспособленным к рекламному имиджу именем. Я отправился на его концерт.
В белоснежной манишке и черном фраке Аркадий солировал виртуозно, я даже удивился, как это он не прижился в столицах смолоду. Самое же выразительное и красивое было – звучание его музыки. Я поверил, что хороший музыкант играет на скрипке гения. Бархатный тембр на низких струнах, яркие тона в среднем регистре, звонкие, поднебесные высокие ноты.
Совершенство инструмента и ликование исполнителя.
После концерта я зашел за кулисы к давнему приятелю. Поздравил. Присмотрелся к скрипке. Аркадий был откровенным до наглости. Не только сознался, что скрипка деда Платона – золотой клад, но и в подробностях докладывал, как он собирал материалы по биографии этого сказочного инструмента. Корпус инструмента, то есть, то, что рождает и возносит звук, создал известный в свое время мастер Беротти. Дальнейшие сведения коллеги: мол, не законченной осталась только головка грифа. Ее то и приладил наскоро ученик Беротти, видимо, не слишком одаренный, – все это уже меня не занимало. Я думал о нравах моих современников…
А еще во мне нарождалась та истинная любовь к малым и взрослым моим ученикам, которым не даны инструменты великих мастеров, но дан истинный народный талант. И не раскладывая события и людей по полочкам, не выбирая, – свой и чужой, родовитый или слепец, – я понял, что с той минуты каждый ученик – мое дитя. И уж защиту во мне найдет каждый из них в любой житейской коллизии. Так живу, за то и получаю упреки и непонимание, мол, жаловаться учителю на ученика, кому – маэстро? Себе хуже! Пускай! На то мы учителя, чтобы извлечь стоящее дитя из бедности и бесправия и поднять в люди!
Ношу с собой затаенную боль: по родовому праву на скрипке прадеда должен бы играть Степашка. Увы, жизнь пока что – всего лишь наша жизнь, а люди… нам их растить.
* * *
Александр Иванов и николаевский поэт Вячеслав Качурин
Рыбный день
Бабка Дуня – древний человек, долго жила при царе, полвека живет при советах, потому позабыла святки, а еще в городе не бывала, не слышала про вегетарианские, молочные, рыбные дни в тамошних столовках.
Одна у нее забота: пока сынок Кузьма пылит на своей полуторке за три-девять земель, за три десятка верст, аж на станцию Павлыш, а невестка Фрося управляется с хатой да мал-мала меньше Сашкой-Колькой-Вовкой, бабке Дуне выпадает служить добытчицей. В ее дни все средства хороши: наломать под передник кочанов «конского зуба», да выбрать молочной спелости; трусцой перебежать к лесополосе, подальше от глаз объездчика, и к обеду наварить пшенки.
В раннюю весну, при первой завязи на ветках и едва поднимающихся всходах, полем не прокормишься. Взамен Бог придумал святую Пасху. Можно повязать голову еще родительницы церковным платочком, надеть давно обжитую рубашку, поди, ту самую, в которой счастливо родилась, сотворить постную мину на челе и губках в гармошку и зайти в притвор, как бы помолиться, хотя и «Отче наш» помнила не твердо. Вместо «Не вводи нас во искушение да избавь нас от лукавого», всякий раз требовала от Всевышнего: «Не вводи нас во искушение, не избавь нас от лукавого». Присутствие лукавого в ее дни помогало худо-бедно выжить.
После эдакой молитвы, бабка Дуня пятилась на паперть, замирала на часик-другой в ряду убогих, ревниво косившихся на исправненькую попрошайку. Добрые люди и ей подавали, не миновали. Бывало ломоть калача, случалось – голые и слежавшиеся карамельки, желательно три конфетки, счетом по трем внучатам, а то и гривну-другую сребрениками сыпнут в подол. Коли прозвенит три и четыре подаяния, уже можно выходить из ряда убогих и калек, за оградой снимать темный платочек и гордо входить в сельмаг. Там можно накупить всего, чего душа пожелает. Самое сытное – бычки в черном томате да в железных баночках. И выбрать не ржавых, не с облезлой наклейкой, чтобы дома снять лощеную картинку и приклеить жеваным хлебом в красном углу, под иконой. И детям радость и себе утеха. Еще квасу купить в зачумленной бутылке, еще чего-нибудь городского, вкусненького, при удаче – серый брикет киселя или пряников, похожих на мыло.
Все такое бабка Дуня проделывает с большой оглядкой: упаси Боже, увидит сынок Кузьма, заругает в сотый раз.
В зеленый, распустившийся почками день, в чистый четверг чистое везение. За сельмагом, у тыльной дощатой стены отхожего места, на залитом глеем вишневом суке висит торба из куска бредня. А в ней играют искорками на солнышке чешуйки рыбок. Тощие, куцинькие рыбешки, плотва ли, щурята или красноперки, а лучше, если там караси – мелочь, но висит и бесхозная. Бабка Дуня – женщина с царем в голове, знает, что сами рыбешки сюда не пришли, что хозяин за дощатником горюет по нужде. Но лукавый вводит во искушение и устоять против него может только ангел или партиец. Трижды обошла и старую вишню и отхожий клозет, – рыбак оказал себя мужиком крепкого норова, орлом сидел долго, – и совсем уйти у старухи не хватило правды. Рыбины-то три, аккурат по счету внучат.
Так и принесла добычу в дом. Кинула на стол:
– Скоблить буду, поджаривать! – празднично огласила домочадцам.
И тут беда: сынок Кузьма на пороге!
– Ты чё, родуля, не поехал? – без голоса спросила добытчица.
– А вы, мама, где это обзавелись уловом? Путина, что ли?
– А там же, где и ты, бывает, в верховьях Ингульца.
– И выловили прямо с бреденьком?
– А то ж!
И совсем уж по хозяйски да по обидному сердцу заявил сынок:
– Не срамите меня, мама. Занесите, где взяли.
Что тут скажешь, кормилец и порядочный на все село работник этот сын Кузьма, и глава всей семьи. Побитой дворняжкой бабка Дуня сняла со стола дырявую торбу с несбывшейся снедью и понесла за дверь. Только и осталось, что запах свежего улова.
И на святую Пасху и на проводки в хате было сытно. Кузьма принес заработок и паек, Ефросинья с открытым сердцем радовалась:
– Не будь батькиного заработка да пайка, померли бы мы с голоду еще с сорок шестого-седьмого годов. И вас, Саша с Колей да Володей на свете не было бы. – И чисто так, святочно улыбалась.
У малышей настроение поднималось к выходному дню отца:
– Вот заведет папка мотоцикл, да поедем по Ингульцу, да своим крохотным бреденьком зайдем против течения. Папка на глубине, Сашка с берега, а Колюня пойдет в камыши шуметь да выгонять красноперку!
Все радовались в сладком ожидании. Только Кузьма, как приходил с работы, так первым словом и спрашивал:
– А что это у вас в хате смердит?
Так было два и три захода. Наконец, Ефросинья принялась осматривать все закутки. Нескоро нашла беду; плохо только, что в присутствии хозяина.
– Господи! Кузя, ты поглянь! – и хохотала молодица, будто ее щекотали, или она шалила со своими здоровенькими и сытыми «хлопчаками».
– А что там?
А там, за стареньким шкафом, уже прилипшие к стенке, торчали и разливали аромат три давно украденные рыбешки в куске бредня.
Не смогла, не хватило душевных сил у бабки Дуни вернуть неведомому владельцу его съестной товар. Все тот же лукавый руководил старухой в эдакое несытое время…
Рыбный день дорогой кормилице не удался, но память о ее доброте и невинных стараниях осталась навеки. Много она делала не так, как писал Моисей в заповедях, не как требовал Кодекс строителей коммунизма, однако – праведницей была, без которой и граду несть стояния.
Потому и жила до девяноста шести лет. И умерла только тогда, когда сама на то согласилась. Нарядилась по своему усмотрению и по своим возможностям, во дворе встретила сына с работы.
– Буду я помирать, сынок. Тебя ждала…
Поверить было трудно: старенькая мать, но ведь на ногах, чопорная, величаво спокойная.
Однако пошла на свой вечный одр, легла, православно сложила руки и отошла на небо. Царствие ей Божие и земля пухом…
* * *
Штани
Літнім ранком 197... року я вийшов із дому у новеньких штанях ще небаченого у наших краях фасону – ковбойських джинсах. Чорні і лискучі, з китицями і металевими заклепками, вони щільно обтягували стегна і збігали донизу широченними „колоколами”. На сідницях були витаврувані два леви, які у такт ходьби розмахували лапами, наче у смертельному двобої.
Чимчикував я у редакцію газети на оглядини. Насамперед, до Миколи Солодченка, великого знавця різного роду дивацтв. (М.С. Солодченко, кум и пісенний побратим автора).
Миколу Сергійовича, який завжди носив коротенькі „дудочки”, заморські штани вразили до оторопіння. Він довго оглядав мене з усіх боків і зробив такий висновок:
– Цікавущі штани, ти кажеш, джинси називаються? – І з жалем додав, – Але на мене, мабуть, довгуваті будуть.
У мене миттєво виникла задумка веселої витівки, тому я солідно заперечив:
– Нічого не довгуваті, ходімо поміряєш.
Після довгих вмовлянь він таки натягнув у фотолабораторії мої джинси. Вони йому були таки добре задовгі, але я, наскільки міг серйозно, пояснив, що зараз мода така – щоб аж по землі волочилися.
Тоді я і викинув козирного туза:
– Миколо, побудь до перерви у моїх джинсах, а в обід я поставлю тобі пляшку коньяку.
Аргумент мій був дуже сильним, і під тиском редакційного оточення, відомих любителів дармової випивки, Солодченко здався.
...Коли він вперше пробіг по коридору і вскочив у цех друкарні у цих неймовірних джинсах і вишитій сорочці, дівчата підняли веселий ґвалт, а Микола Сергійович, наче нічого не сталося, бурчав:
– Що за люди, наче штанів не бачили.
Надалі Солодченко вже не виходив із кабінету, ховаючи ноги під письмовим столом. Але всі до нього забігали, начебто у справах, заглядали під стіл, а він хвицав ногами.
Раптом, у відсутності редактора, його викликали в райком. Він довго пояснював по телефону, що не може, що ледве ходить, бо хвора нога, але з обіду прискакає на одній. Але справа була, мабуть, дуже нагальна, бо вже через площу у редакцію біг інструктор райкому. Як у пастці, Солодченко бігав по кабінету, благав віддати його рідні штани, а під кінець не придумав нічого кращого, ніж підперти зсередини двері ногою.
Інструктор здивовано штовхався у двері, з кожним разом все вище повторюючи:
– Ну, що за жарти, Миколо Сергійовичу!
Коли вже дійшов до вереску, Микола відступив... Мабуть, Солодченко на все життя запам’ятав тираду оторопілого інструктора про антипартійні штани.
...Поступово напруга спадала, Микола Сергійович охоче виходив на перекур, ділився з хлопцями враженнями про „штани з-за бугра”, мовляв, скільки на них таких гарних необов’язкових речей. От наприклад, оцей повзунець на ширінці – і придумають же таке!
Через годину він вже сам заходив до дівчат з питанням, чи бачили вони диво-штани, невдоволено додаючи:
– Ну, то заходьте до мене та гарно роздивіться. Що за люди такі, нічого їх не цікавить?!
Я почав хвилюватись – моя витівка приймала непередбачений виверт.
Так і вийшло. Після чарки-другої у обід Солодченко навідріз відмовився віддати мені джинси:
– Тепер думай про вечерю, Сашко, – весело казав він, – побачимо по настрою.
А мій настрій геть упав: що, як доведеться йти додому у чужих штанях?
Писатель Анатолий Маляров о творчестве
Александра Иванова