Сергей Порфирьев
Кинбурнские мотивы
Кинбурн – место о котором не писал только ленивый. И не мечтал побывать только не любопытный. А между тем – это обычный кусочек южной степи, вклинившийся в водную синь и отделивший пресный Днепр от соленых волн Черного моря. Он очарователен как азиатская пустыня, красив как среднерусский лес, и загадочен как Бермудский треугольник. Многим людям творчества он служит источником вдохновения и неисчерпаемым кладезем тем хоть по истории, хоть по экологии, хоть по геологии, хоть по этнографии...
…Не ищите здесь как, в Коблево, баров и ресторанов, громкой музыки и праздношатающейся публики вдоль импровизированной набережной. Хотя при большом желании и деньгах, вы и здесь попадете в пару злачных мест, оборудованных под потребы новых хозяев жизни. Но в основном Кинбурн, как и прежде, остается местом строго семейного отдыха, уединенных пар или же откровенных одиночек-отшельников: художников, поэтов, музыкантов и писателей. Правда в этот стандартный ряд закрались и врачи-стоматологи, и космонавты, и хирурги чуть ли не с мировым именем, да и прочая богема из редких профессий, простите за тавтологию, здесь не редкость. Видать, моду на уединенный отдых в глухих местах Причерноморья, скучающая элита сама и создала. Не подозревая сколько коллизий и проблем всколыхнет тем самым вокруг полуострова.
…В старые добрые времена это была надежно запертая юго-западная граница СССР. Почти на кончике косы в поселке Рымбы базировался вертолетный патруль, а при нем пограничный наряд. Когда развитие электроники и военной техники шагнуло вперед, надобность в дозорах отпала. И в 1978 году база из военной превратилась в базу отдыха для военных. Но что-то у армейцев не склеилось – то ли с дисциплиной, то ли с расходованием средств, базу срочно сбросили с баланса военного округа. И она оказалась в ведении нашего предприятия, получив гордое название «Ракета-2». С десяток лет возглавляет ее директор В.Н.Чечулин - тонкий дипломат, психолог, воспитатель и крепкий хозяйственник, порой на одном его энтузиазме и самоотверженности держится весь ритм здешнего благополучия. Попробуйте обеспечить жизнедеятельность базы отдыха в условиях штормов, часто без центрального электроснабжения, с урезанными кадрами, среди бездорожных песков, - и в зной и в стужу?…
…Старый на ладан дышащий баркасик минут за сорок доставил нас от Очаковского порта до Рымбов, где нас уже ждали могучие тягачи готовые тащить через пески нас и наши вещи… Час-два на расселение. И вот оно долгожданное чистое море. Где ни толчеи, ни суеты, ни музыкального грохота, ни гортанных криков: «Пахлава, чучхела, пирожки креветки!!!». Только шелест прибоя, ласковое солнце да хруст ракушек. Что еще надо душе утомленной поденной работой!
Пусть нет здесь привычных благ цивилизации, зато есть славный дух прошлого. В далёком 18 веке, летом 1788 года, здесь зарождалась и крепла мощь Российской империи, росла и ширилась этническая полнота Украины. О славных днях наших предков пока еще свидетельствует бюст Александра Васильевича Суворова и могила кошевого атамана Сидора Белого. Поговаривают, именно в этих боях родилось знаменитое суворовское выражение: пуля дура – штык молодец. Кинбурн был взят, но не сдавался Очаков. И только решительный натиск и рукопашные штыковые атаки 6 декабря 1788 года решили исход битвы.
Менее славную историю снискали себе здесь наши предки в Крымскую войну 1853- 1856 годов. Объединенная англо-французская эскадра, состоявшая из современных пароходов, вооруженных нарезными орудиями в считанные часы разнесла русскую батарею, оборонявшую вход в Николаев. Пораженная героизмом и мужеством защитников песчаной полоски, эскадра дальше не пошла, ожидая еще не одно такое же яростное сопротивление.
С высоты сегодняшних дней, думается, за что же боролись наши предки, если потомки тех бомбардиров беспрепятственно и по дружески разгуливают на полигонах Широкий Лан и Капустина Балка в рамках совместных учений войск НАТО и Украины. Это предстоит как-то осмыслить. Ну, а пока длится знойное лето, продолжим наслаждаться пляжным сезоном.
…Нельзя сказать, что Кинбурн прекрасен в любое время года. Схлынут отдыхающие, пансионаты перейдут на режим ожидания следующего сезона и незаметно на полуостров опустится «унылая пора», что, увы, очей не очарует.
Как только скроются баркасы в очаковской дымке, унося последних любители бархатных сезонов и осеннего багрянца, а леса Кинбурна скинут надоевшие за лето одежды, здесь почти мгновенно воцарится торжество холодной пустыни. Сделается промозгло и уныло.
…А зимой, говорят, здесь свирепствует чуть ли не норильский ветер, продувая одиноких путников до мозга костей. И стаи голопристанских волков совершают сюда регулярные набеги, задирая беспризорных телят, овец и коз, не брезгуя иногда и собакам.
Пишут, что на Кинбурне найдены пески, радиоактивный фон которых превышает природный чуть ли не в 500 раз. Давно, правда, писали и о тоннах дуста, захороненных где-то в Воложинском лесу. Но, похоже, все это происки сил, не заинтересованных в притоке людей на полуостров. Борьба и противостояние интересов различных ведомств и организаций, претендующих на полноправное господство на полуострове, тоже стало здешней особенностью, добавляя колорита и контрастности в однообразную жизнь местных жителей.
Об этом много писали в николаевских газетах. Повторим лишь основную канву. Граждане Рымбов и Покровки и их сельские советы не очень-то жаждут у себя модерновых кемпингов, шикарных автострад и всевозможных аттракционов. Люди желают оставить все в первозданном виде. Сотни лет как-то жили без благ цивилизации, даст бог, выживут и дальше…
Руководство регионального ландшафтного парка, возникшего здесь на изломе времен горбачевской перестройки и борьбы за независимое государство, объективно вроде бы должно отстаивать интересы местных жителей, однако в свою очередь заинтересовано в привлечении стороннего капитала с перспективой развития собственной инфраструктуры, где бы значились и шоссейные дороги, и современные турбазы, и туристические тропы с продуманным маршрутом, и места отдыха и развлечений. В 1992-94 годах такой проект чуть было не приняли за основу. Кинбурн застроили бы бетонными коробками, пустили трамвай, вдоль дорог понавтыкали бы ларьков с быстрым питанием. Слава богу, нехватка инвесторов и бюджетных средств не дала осуществиться амбициозным планам. В собственной стратегии развития полуострова кровно заинтересовано и местное лесничество. 50 лет назад, засадив Кинбурн сосной, оно и дальше намерено плодить это дерево, невзирая на то, что пересыхают озера и многие виды птиц перестают здесь селиться. Есть интересы на полуострове и у рыбаков и охотников, претендующих на часть угодий. Бывшему рыбколхозу «Третий решающий», почему то вдруг захотелось справедливой распаёвки земель, а не морских просторов. Многие из крутых граждан независимой Украины и стран СНГ мечтают заполучить здесь вожделенный участок под индивидуальное строительство. И всеми правдами и неправдами преуспевают в этом. Приезжайте, все это видно невооруженным глазом.
В общем на кончике косы как на кончике Кощеевой иглы сосредоточились и схлестнулись жизненно важные интересы и местных и заезжих лиц. И раз за Кинбурн еще кто-то воюет, значит он жив, и ратные труды наших предков не пропадают даром.
* * *
Бублики
Говорят у зверей и птиц нет интеллекта, а если и есть, то весьма зачаточный. Однако я был свидетелем обратного. Как-то встречаю армейского приятеля Юрку Спиридонова на углу Советской и Большой Морской. Стоим, прошлое вспоминаем - перемываем кости былым командирам и сослуживцам. А в переплетении ветвей над нами сидели две вороны. Одна другой явно что-то доказывала – уговаривала, упрашивала и даже, казалось, угрожала. То за крыло клювом тронет, то за лапу, то по голове легонько дзьобнет. Та как будто сомневалась. И было, похоже, даже огрызнулась, напряженно размышляя о чем-то своём. И до того они беспокойно каркали, что мы подумали, не отойти ли в сторону - не мешать пернатым чертовкам беседовать…
Тут из хлебного магазина (сейчас там фирма Денди) солидного вида мужик выходит - в очках, при шляпе, в руках вязка бубликов болтается, штук семь, на такой - бумажной -ниточке. Вдруг резко одна ворона пикирует ему на голову, срывает шляпу и бросает на землю. Пока он оторопело хлопал себя по лысине, вторая выхватила его бублики и отлетела в сторону. Растерянный мужик не знал что делать - то ли за шляпой, броситься, то ли покупку спасать. А птицам того и надо, - получилось всё, как договаривались… Одна ворона отволокла шляпу в сторону, а вторая, едва удерживая добычу, низко полетела вдоль улицы Советской. И у книжного магазина «Молодая гвардия» с победным видом взгромоздилась на платан. Бублики она повесила на сучок. И стала кликать подружку. Та долго ждать себя не заставила...
Вскоре от бубликов остались лишь крошки, что воробьям на радость просыпались на землю. А незадачливый покупатель махнул рукой, подобрал шляпу и зашагал себе дальше.
Вот и говори потом, что интеллект это лишь достояние человека.
* * *
Володино письмо
Володя Нимолгин по специальности социолог. Окончил курсы при киевской ВПШа, но просвещать общество приходилось на фермах и в клубах Жовтневого района - инструктировать партийных организаторов и агитаторов.
Володя только что прибыл из совхоза «Путь Ильича». Вышел из машины, и подумал, как бы поэффектней распорядиться водителем – отпустить домой, а самому посидеть еще с бумагами, а потом идти домой пешком, или ехать сейчас же домой, но тогда водитель не оценит служебного рвения. Но альтернатива тут же рассосалась вместе с райкомовским «уазиком», спешно улизнувшим в сумрак вечера.
«Так, одной проблемой меньше, будем считать, что водителя я отпустил» - подумал Володя и поднялся к себе в кабинет.
Кабинет он делил с Баклюком бывшим школьным занудой-историком - недалеким анонимным алкоголиком напичканным историческими фактами и сведениями, как ресторанная дичь – диковинная, но сомнительная пища в смысле ежедневного употребления. Школьникам поначалу нравились его уроки истории, сдобренные политическими анекдотами и литературными сплетнями, но когда они повторялись с периодичностью тропического дождя, они нагло стали прогуливали его уроки всем классом.
«Он еще и стихи пишет, в общем, сгодится» - уговаривал первого секретаря директор школы забрать от себя «ценного кадра».
Баклюка не было. В районе ждали высокое киевское начальство. И бывший историк вчера еще укатил в Воскресенское осматривать фасады зданий и щиты у дорог призывающих строить коммунизм и бороться за мир во всем мире.
Володя запер за собой дверь и с благоговением сел на баклюковское место. Стол у Володи был обычный, «Гомельдрев». Полированный и о четырех ножках. А этот - из темного дерева. Мореный дуб, наверное. Солидный, двух тумбовый. С широкой столешницей под зеленым сукном. У следователей НКВД в кино такие же. Или у обкомовских секретарей. Не хватало эбонитовой лампы и «рогатого» телефона. Володя давно мечтал иметь под локтями нечто, от чего бы шел дух прошлого, и веяло суровым временем. Но от баглюковского стола ни чем таким не отдавало, разве что окурками из мусорной корзины и замшелой пылью в щелях между сукном и выемками в дереве. Ни прилива сил, ни остроты чувств Володя не ощутил. Утоляя любопытство, он открыл дверцу правой тумбы и порылся в ящиках. В самом нижнем нашлись три листочка отличнейшей белой бумаги.
Вдруг он вспомнил, что давно собирался написать Татьяне. Подумал, почему бы этого не сделать прямо сейчас, и задумался с чего бы начать письмо.
На притягательно белое поле просились весомые и неординарные мысли.
Володя важно откинулся на спинку и мечтательно посмотрел в потолок.
«Не придать ли фантазии полета, а мыслям простору, и пусть в сумбурном потоке сознания родится нечто невообразимое и неописуемое! Хорошо бы выловить это нечто впервые и придать ему словом законченную форму, а потом читать-перечитывать и любоваться, непотерянным со временем смыслом, а вместе с ним свежим величием, значимостью и незамутненностью выраженной идеи, вот как надо» - подумал Володя.
Но, просидев минуту, он так ничего и не выдал.
Не шла, что называется, первая строка. Поток не собирался из разбрызганных влажных капель желаний в бурную речку глубочайших идей. Безмерного выбора вариантов не было. Мыслей и чувств тоже.
Думалось одно: сидит себе райкомовский болван, воздев горе очи, и судорожно силится изобразить из себя роденовского мыслителя.
Володя оглядел кабинет, полки с классиками, портрет мужика в возрасте с галстуком в белый горошек, начитанного и лысого, и просто написал:
«Дорогая моя, Татьяна!»
Но тут же осекся.
«Какая-такая, дорогая?! В магазине, что ли прицениваюсь? Галантерейно как-то! Чересчур товарно-денежно. Нет, обороты и выражения зари капитализма в письме ни к чему! И потом, почему «моя», когда точно известно, что не моя! И не знаю, будет ли моею…
Нет, не годится!»
Нужен был умный подход, но не мудрёный. Ласковый, но не слащавый. Вкрадчивый, но не заискивающий.
Так решил Володя, зачеркнул строчку и написал просто:
«Таня, здравствуй!»
Володя посмотрел в окно уже синевшее в предвечерних сумерках. Веткой в стекло жалобно скребся тополь, издавая тихий писк, будто просился войти.
Володя закрыл глаза. В грёзах явилась ему девушка с застенчивым восточным лицом и стройной фигуркой.
«Где она теперь, и что поделывает?» – думалось ему. Может - гостит у своих «просветителей». Так она обзывала своих родителей-учителей, ласково и трогательно. Может -бегает с ними по магазинам и рынкам. Закупает к свадьбе продукты. А может - сидит с женихом на диване, составляет список гостей, и поминутно одергивает суженого, чтобы не грыз ногти, громко не разговаривал, не брызгал слюной, не ковырялся в носу, не утирался рукавом, и не горбился...
«Да, должно быть, она сейчас его воспитывает
А могла бы меня, - думал Володя, - и не ответил бы, спроси кто, надо ли мне это?»
…Сколько лет проучились они хоть и на разных курсах, но на одном факультете, но ни разу на глаза она ему не попадалась. И надо же - за месяц до выпуска она встретилась ему на автобусной остановке. С тяжелым чемоданом и сумкой она ехала к родителям на выходные. Володя, увидев её, замер и забыл, зачем шел и куда торопился.
Она смущенно опускала глаза и краснела, когда завороженный, Володя откровенно любовался ею.
На остановке её сопровождал Володин однокурсник, некий Дзьоба, поэт и композитор. Томимый ожиданием, тот переминался с ноги на ногу. Рядом была скамейка, он поминутно вставал и садился на неё, кусая ногти и отплевываясь, томимый ожиданием.
…Из-за липовой аллеи, наконец, показался автобус. С облегчением на лице, что не придется больше стесняться - девушка взошла на его ступеньки, втаскивая за собой громоздкие вещи. Володю удивило, что Дзьоба не провожал её к поезду, и не помогал ей нести тяжелые сумки. Сам же Володя для принятия хоть какого-то участия просто не успевал опомниться. И восторг, и онемение всё еще отражались в его глазах, когда автобус уже скрылся за поворотом.
-Что понравилась? – спросил Дзьоба, посмеиваясь над Володиным шоком. – Мой друг, она звалась Татьяна! Пожалуйста, встречайтесь, я не против…
-Как, она разве не твоя девушка? – изумленно вскрикнул Володя, не переставая дивиться равнодушию и черствости Дзьобы к только что убывшей красоте и очарованию.
-Моя, - безрадостно сообщил Дзьоба. – Правда, это она так думает. Я же ещё не решил, - тут же добавил он.
Володе сделалось тоскливо. Перед ним исчезал соперник. Оставался скучный, циничный и самодовольный неприятель прекрасного. Он как хозяин собачонку отпускал девушку на очень длинном поводке, всегда уверенный в его прочности.
К женщинам отношение у Володи было исключительно трепетным, можно сказать, коленопреклоненным. И от других мужчин он ждал того же. Но с Дзьобой не повезло. Сжав кулаки и поиграв желваками, Володя едва сдержался, чтобы не съездить ему по роже.
…В понедельник она вернулась. Володя увидел её у стола вахтера. Она говорила по телефону. Помня, как он смутил её, и чтобы не отвлекать её, Володя решил пройти мимо. Но вопреки своей застенчивости, она окликнула его первой:
-Володя, вас, кажется, так зовут?
-Да, а вы – Таня Дзьобова? – необъяснимо чему радуясь, переспросил он. – Я правильно понимаю?
-Нет, - засмеялась она в ответ. –Не совсем так. Моя фамилия Мурзенко.
-Но по любому вы Дзьобова, - не то, утверждая, не то, вопрошая, сказал Володя.
Она рассмеялась ещё громче. В глазах её сверкнули огоньки.
-Ну, если вам так хочется, пусть будет по-вашему. Только я была и буду Мурзенко.
Она переменила тон.:
-У меня к вам дело. Я слыхала, вы фотограф?
Володя очень не любил этого слова. Напоминавшего о долговязом Шрабикусе из учебника немецкого для пятых классов - в дурацком берете, с шарфом и трубкой.
-Нет, я художник, - сказал он, но подумав, уточнил, - фотохудожник.
-Ах, извините! Как это мило и интересно! – кокетливо промолвила она и чуть ли не захлопала в ладоши. -Помогите мне, родители дали денег, настаивают купить фотоаппарат, недорогой и надёжный, - умоляюще игриво просила она. Она ему очень нравилась в эту минуту.
…Три дня подряд не спеша, пешком, обходили они магазин за магазином, так ничего и не выбрав. Потом ездили за город, катались по Днепру на катере, гуляли по Набережной. И неожиданно как-то раз забрели на Байковое кладбище, оказавшись у городского крематория. Колумбарий и миниатюрные мраморные мемориалы из крохотных плит с такими же небольшими фотографиями настраивали на шуточную волну. Микрокладбище казалось несерьезным. Жизнь и смерть игрушечными. Володя самонадеянно взял и попросил Татьяну на будущее, не ссыпать его прах в кувшин, не закапывать эту банку на клумбе, и тем более не выставлять на комоде, а, как и положено, по православному, придать его земле целиком. Он сказал, не предполагая, что расценить это можно намеком на долгую совместную жизнь.
-Странно, - ответила она, - ещё вчера эти прогулки я должна была бы прекратить, но что-то мешает…
И это тоже прозвучало намеком.
Она улыбнулась.
Вечерело, и надо было убираться из столь не подходящего для свиданий места, но они всё шли и шли дальше. Танину ладонь Володя взял в свою. Ему хотелось приложить эти трепетные пальцы к губам и целовать их в самые кончики. Он, было, решился сделать это, но Таня напрягла руку, хотя и не одернула. Володя подумал: она стесняется, обстановка её гнетет. Как только солнце ушло к горизонту, пустынное кладбище перестало казалось игрушечным. Серые и холодные сами по себе, но крашенные сверху закатным солнцем, а снизу уже тронутые ночными тенями, слева и справа потянулись высокие стены жуткого лабиринта из набросанного и оплывшего бетона. Таня вздрогнула. И они повернули назад, поспешив выбраться из мрачного места.
«Ничего, ничего» - думал Володя. Для себя он уже решил, что скажет ей в следующий раз. Фотоаппарат они так и не купили. На выходные Володя предложил продолжить поиски. Поколебавшись немного – идти в библиотеку готовиться к семинару или ехать в Пирогово, Татьяна все-таки согласилась побродить среди пустых хат и ветряных мельниц.
Звонкий прозрачный воздух раннего сентября, ясная даль и простор, наполненный лесными звуками, очаровывали. Людей было мало, но это не мешало гончарам и другим мастерам сидеть на студёном воздухе и продавать - должно быть, ради удовольствия - глиняные свистульки, миски, сопелки, кувшины, ложки, бусы, прялки, льняные холсты, сорочки, расшитые умелыми руками бойких старух, которые тут же сидели с иголками и ещё что-то вышивали. И, одетые в эти же шитые наряды, пели «про Иванка», «про барвинок» и гнущееся коромысло, и про Галю, что несла на нем воду.
Миновав при входе эту шумную компанию народных умельцев, они точно такую же встретили в центре села. Прошли через выгон не с этнографическим, а вполне настоящим стадом коров и телят. Тут же блеяли козы и мирно помалкивали овцы, гремя латунными колокольцами. Володя рассказал Татьяне о старой запруде в карпатской части села. Пошли искать её в чаще грабов и буков, среди причудливо наваленных гранитных и песчаниковых глыб.
Не нашли. И присели передохнуть на скамье из грубых дубовых колод, что возникла вдруг на пути к следующему склону киевских псевдогор.
Волнение в обществе Татьяны он поборол еще там на кладбище. Сейчас на него снисходило благодушное состояние покоя и мира. И он сказал Татьяне вполголоса, тихо и нежно, когда сели рядом и снова он взял её руку в свою:
-Таня, выходи за меня замуж?
Она не ответила.
Он попытался обнять её. Она напряглась, глубоко вздохнула и замерла в молчании.
«Уж лучше бы отстранилась», - мелькнула в голове Володи мысль. Ибо и в молчании её тоже не было ответа.
Он убрал руку с её плеча.
…Из парка вышли молча. И ехали троллейбусом – молчали, не глядя в глаза друг другу. Думали каждый о своем: она о не сданном реферате, он о нелепости своего признания.
«И, наверное, я всё-таки поторопился», - думал он.
Расстались под общежитием смущенные неловким и долгим молчанием. И не сказали один одному ни до свидания, ни прощай. Когда она была уже в дверях, он сказал только, что придет завтра за ответом, обязательно придет.
Лежа в своей комнате, он думал, а был бы он счастлив, скажи она «да»! И о такой ли жене мечтал он всю жизнь? И что будет, если произойдет чудо и завтра она всё-таки это скажет?
Но когда на следующий день он прошел темными коридорами её временного жилья, распахнул дверь её комнаты и увидел, что её нет, а Дуся и Люба неловко соврали, что не знают, где она: должно быть опять к родителям уехала, он вспомнил как накануне Татьяна брала в руки его студенческий билет - долго и пристально рассматривала его фотографию. Снимался Володя в депрессивный день. Был на снимке угрюм и мрачен. И похоже она уловила это. Тогда она сказала:
-Я боюсь тебя такого.
Это и был ответ, за которым он пришел только сейчас. Ответ напросился раньше, чем вопрос.
Володя обнял Дусю с Любой, пожелав им на новых местах богатства и суженых. Улыбаясь и раскланиваясь, он спиной попятился к выходу и мягко прикрыл за собой дверь.
Понял он, что горечь ту, которая захлестнула его в этот момент, не расхлебать не выплеснуть, - и не изжить никогда.
Вдыхая запахи кухни и тлевшего мусора, блукая темными туннелями общежития, он поискал ещё и Дзьобу, всё еще в надежде получить ответ.
Но и Дзьобы нигде не было.
-А Танька с Дзьобой всё-таки решили пожениться! Как, ты разве не знал? – недоумевал Володин сосед по комнате Пашка Кущ. – Спешно с приглашениями объезжают знакомых и родственников. А тебя, что не позвали?
«Обманут, обманут! – думал Володя. – Ну, зачем так жестоко? Зачем не сказали честно и прямо: иди, парень, не надейся!? Я просто обманут. Обманут жестоко. Самим же собой…»
«Как же я тогда сразу не догадался, - думал сейчас Володя, сидя за письменным столом Баглюка, - что ответа не будет».
Володя еще раз перечитал первую строчку,
«Здравствуй Татьяна!»
«Ну, здравствуй, ну Татьяна! Что же тут умного, ласкового и вкрадчивого? Обыденно, нейтрально и никакого смысла. Как на конторской вывеске за окнами –«Жовттрансокеан» или Жовтморрыба!»
«Нет, начала не будет! – решил Володя. – Не древнегреческую пьесу пишу, с обязательным вступлением, развитием, рефреном, кульминацией и развязкой. Не хватало, чтобы в финале еще и хор запел мораль!» - подумал он.
Нет, и еще раз нет! Писать по схеме не буду, не хочу, противно! Это зады прошлого. И пользоваться ими всё равно, что лукавить! Ведь когда ищешь расположения единственной и неповторимой, ждешь высоких и чистых чувств, намёк на фальшь просто оскорбителен!
«А стоит ли испытывать свои возможности? – подумал Володя. И не додумав, вознегодовал на собственную мысль за её оценочную категоричность. «Стоит – не стоит, черт возьми! Нет, и ещё раз нет всякой политэкономии в человеческих отношениях! Решительное нет! Душа, она тонкая сфера, - убеждал себя Володя, - и тут же озадачился:
-В конце концов, - заговорил он вслух, - не клином же сошелся свет на этой Татьяне? Вон их сколько, единственных и неповторимых!
-Не слишком ли завышенные требования перед собой ставлю, как думаешь, Ильич, - обратился он к начитанному мужику на портрете, что висел за его спиной.
Портрет Ульянова молчал.
«Нельзя объять необъятное», - настойчиво стучалась в голову прутковская сентенция. И от невозможности её оспорить, Володю захлестнула ярость.
«А ведь, в самом деле, нельзя», - дразнилась неотвязная мысль. Володю обуяла ещё большая ярость: он с силой сжал авторучку и, круша, вонзил её в недописанное письмо. Затем встал и заходил по кабинету.
«Кто же в конце концов я такое? – спросил себя Володя, и по коже стройными рядами побежали мурашки.
Он вспомнил: на лекциях по марксистско-ленинской этике такой же вопрос ставила профессор Фуртатова. И у доброй половины аудитории должно быть бежали такие же мурашки.
-Ты кто? – прокурено хриплым голосом «этичка» ставил его неожиданно, походя по аудитории, и всякий раз резко в лоб. Загипнотизированные мозги лихорадочно искали ответа. И ничего кроме чувства собственной греховности и сильнейших сомнений в собственной правоте не находили. Студенты, курсанты и вольные слушатели под нажимом скрипучего голоса ощущали себя ничтожными и униженными. Вдумываться в магическое сочетание звуков А-К-ТО-Т-Ы было некогда. Вся двухтысячелетняя история и культура христианства трепетали вместе с аудиторией. Было от чего бежать мурашкам. В восемнадцати предметах маскировался и дублировался один М-Р-АК-С-ИЗМ:
история КПСС, марксистско-ленинская философия, марксистско-ленинское учение о прессе, политическая экономия марксизма, научный коммунизм, основы научного атеизма, научные основы пропаганды и методы идеологической работы, история партийной журналистики, зарубежная коммунистическая и рабочая журналистика, марксистско-ленинская теория печати, социальная психология, партийное и советское строительство, история компартий союзных республик, основы теории и практики коммунистического воспитания, история партийной и советской журналистики братских республик, критика фальсификации истории и практики КПСС и, наконец, марксистско-ленинская этика и марксистско-ленинская эстетика!
Когда знаешь, что мир к коммунистической мечте приблизится через её неприятие и отбрасывание, до печального становится обидно, почему этого не понимают остальные, обрекая себя тратить жизнь в поисках истины. Жить становится скучно среди мечущихся недоумков, среди процесса, который тебе уже противен, но ты его обречённо терпишь, вдыхая пары его тлетворных технологий.
По-троцковски прямо, железным голосом, в наши неокрепшие серые мозги загонялись понятия о вселенском рае и трудовом счастье.
Разумное, доброе, вечное, словно дразнилось: смотрите дети, никогда не делайте так! И не будьте жабоподобными, скрипучими, курящими, возможно пьющими, как ваш преподаватель…
Никому и в голову в тот момент не приходило, что настоящим учителем эстетики может быть только природа. И её высшее выражение – женская красота! А высшим проявление этики – обнажение женщины. Обвиненная в тяжких преступлениях как-то сбросила перед судьями женщина с себя одежду и предстала в первозданной красе. Вывод суда был однозначен: столь гнусное преступление такое прекрасное творение совершить не в силах. И ни у кого помысла не возникло судить её дальше.
Ни у кого и не возникало желания использовать диалектическую формулу Маркса и «подвергнуть всё сомнению». Ни у кого не раскрылись глаза, как, например, у Энгельса, чтобы усиленно не видеть «печать неизбежного падения». И ни у кого не развязался язык, по-ленински задать вопрос, «а кому же это всё-таки выгодно» - маскировать и дублировать один и тот же предмет?!
Вдуматься только: «марксистско-ленинская эстетика», а могла бы быть и «троцкистско-бухаринская культура» и «якиро-зиновьевский стиль и метод и практика коммунистического воспитания».
Володя с новым раздражением заметил, что возобладавший поток мышления уводит его от письма к Татьяне.
«Так, на чем же я остановился?» - спросил он себя.
«Татьяна, здравствуй!» - прочитал он то, что никак и никуда не годилось. Терзавшееся сердце на удивление быстро успокоилось. Володя сел на место и быстро, не задумываясь, написал дальше:
«Та фотография в студенческом билете ничего не значит. Ты просто увидала меня в один не из лучших дней. И ничего хорошего лицо моё не представляло. Но так бывает. Косвенному хочется верить больше, чем прямому и явному. Действительно, женщине, собирающейся замуж, наверное, надо бояться человека, чьё будущее непредсказуемо. Но ты испугалась этого снимка. Ты сказала мне буквально так: человека на фотографии я боюсь. Ты не сказала, что боишься меня. И до сих пор ты не получила ответа, кто же я? Впрочем и я безответный в своем последнем слове».
Володя отложил ручку и еще раз перечитал написанное.
«И что же дальше?» - спросил он себя. – А вот то и дальше, как в стриптизе, и рубить с плеча, не маскируясь и не скрывая сути. И это уже точно - и не умно, и не ласково, и не вкрадчиво….
«Зато правдиво! – подбадривал себя он.
«Чёрт!» - выругался Володя. – Какая необузданность! Мысли переплетаются с мечтами, мечты с реальностью, реальность с ощущениями. Последние будят новые мысли. И так до бесконечности!…
«О, как нелепы и бессмысленны переходы из одного состояния духа в другое! - взмолился он.
-Неужели нет этому предела?!»
Володя оцепенело смотрел на издерганную каллиграфию строчек. И перед глазами, в надвигавшейся пульсирующей темени, побежали бесцветные жиринки и кристаллики.
-Должен же быть этому конец?! – произнес он вслух.
«Конец! Конец! И собственная смерть - вот что осталось ощутить!» - подумал Володя.
Сейчас ему явно казалось, что за пределами жизни есть некая субстанция, готовая принять его смерть, но требовавшая ощутить её реальность ещё при жизни.
Субстанция эта указывала Володе, что собственное убийство это его право, даже привилегия.
«А вдруг потребуется серьезное и обстоятельное обоснование, зачем мне – Володе - это право понадобилось?
Право же можно получить, но пользоваться им совсем не обязательно» - думал Володя.
– Из любопытства, вот так, запросто, я могу лишить себя жизни, прямо сейчас. Но я же этого не делаю.
Володя думал так, глядя перед собой во всё больше сгущавшийся мрак.
«Но зачем философское оправдание добровольному уходу из жизни? Если я уйду, меня не будет… Кому нужен тогда мой опыт, если он однажды возникнув, тут же исчезает?»
-Мудрёно, однако! – вновь вслух заговорил Володя. – Ладно, в штуках, что касается жизни, я бездарь. Так может быть в смерти я безмерно талантлив? Безусловно, талантлив!
«Девять граммов в сердце, постой не спеши…», - промурлыкал он и расплылся в благодушной улыбке, смакуя слово, «талантлив».
-Как Пушкин могу сказать: «Ай, да Вовка, ай да сукин сын!»
Володя закусил кончик новой ручки, которую нашел на дне баглюковского стола, поблаженствовал ещё секунду и, вновь усомнившись в своей талантливости, скис:
-Недвижимый какой-то талант, для одного себя, какой-то камерный, нераскрытый. Да и не талант, наверное, это вовсе.
«В этой жизни умереть не ново…».
Вот беда! Не созидательна вся эта затея – талантливость в смерти. Такое впечатление, что в мире скопился определенный процент лишних ничтожеств. Есть ничтожества востребованные, фоновые, что ли, рядом с которыми талант ещё больше очерчивается. А я, получается, лишен даже этого! И мир не сдвинется дальше, пока от меня не избавится, еще больше не растоптав и не унизив.
Легко быть талантливым в самотеке праздной мысли и расстройства нервов. Где же тут искра, которую дал тебе Бог?
На последнем слове Володя вскрикнул. Хотел было встать, но тут же передумал.
«Так, хватит, пора брать себя в руки. И хотя бы дописать это проклятое письмо!» - думал он и еще раз перечитал написанное и продолжил:
«А кем, и каким я должен стать, чтобы завоевать Ваше, Таня, расположение? Вашу легкую благосклонность ко мне? И хотя бы чуточку симпатии? Самую малость… И может… может…даст Бог, увлеченность мною с Вашей, Таня, стороны?»
-Тьфу ты, какая-то департаментщина прошлого века! – выругался Володя, перечитывая строчки еще раз. – Давно забытая архаика возвышенного штиля. Тьфу, ты чёрт!
Он отложил лист бумаги и стал думать, а что же он на самом деле хотел ей написать:
«И вот, признав противоречие неразрешимыми, я ухожу из жизни, вот! Я родился в мире, который несовершенен. И не устраивает меня. И самое время себя от него избавить. С людьми я не близок – среди них я одинок. В какое-то время одни из них меня притягивают кажущейся открытостью, простотой и непринужденностью, но вскоре отталкивают самодовольством и мелкой увлеченностью. Другие же, значительно вознесенные толпо-элитарной пирамидой и наделенные сложными и важными задачами, кажутся мне сидящими в глухих высоких башнях, пробиться, куда физически просто невозможно. И вот, ощутив этот разрыв и гибельность своего подвешенного состояния, я ухожу из жизни.
Таня, я ухожу из жизни!
Таня?… Нелегко и просто, а мучительно и долго.
Таня, я ухожу!!! ...
Володя отложил написанное и взял второй лист бумаги. Посидев с минуту, он уверенно вывел первые строки:
В Президиум Верховного Совета Союза Советских Социалистических республик.
Копия: В Верховный Суд Союза ССР
Гражданина Союза Советских Социалистических Республик, русского, 1962 года рождения, уроженца города Вологда, Нимолгина Владимира Владимировича
З А Я В Л Е Н И Е
Сколь бы не казалось странным, абсурдным и нелепым заявленное ниже, прошу понять правильно, рассмотреть и исполнить просьбу в ближайший срок.
За двадцать шесть прожитых лет, я ни разу не испытал устойчивой радости, а если и случались эпизодические её вспышки, то в данное время, они лишь подтверждают тяжесть моего существования.
До сих пор от предпринятого шага меня удерживало простое человеческое любопытство, которое питало надежду на перемену переживаемого состояния. Но с возрастом иссякло и оно.
Теперь уже ничто не удерживает меня от принятого выбора. И я решаюсь обеспокоить высокие государственные инстанции последней просьбой – МЕНЯ УНИЧТОЖИТЬ!
Прошу по доброй воле приговорить меня к высшей мере наказания, принятой в стране – к расстрелу.
Просьбу свою я мотивирую логическим продолжением ряда прав данных нам Конституцией.
Если гражданин страны получает право на труд, на отдых, на жилище и обладает своим основным и неотъемлемым правом на жизнь, то он также вправе требовать от государства и общества и права на смерть.
Просьбу мою прошу начать исполнять с момента получения письма, в течение календарного года. В срок, достаточный для государственных служб, принимающих законодательные и ответственные решения. Срок достаточный, чтобы убедиться уполномоченным лицам в серьезности моих намерений и в невозможности отвратить данное решение.
В случае же отказа, я вынужден умерщвлять безвинных людей. И принуждать приговорить меня к той же мере, но по статьям действующего законодательства. Чего бы крайне не хотелось.
Прошу, не отказывать мне ни под каким предлогом!
С уважением, В.В. Нимолгин,
22.04…..г.
Володя повертел в руках своё произведение, согнул пополам и вложил в длинный европейский конверт с прозрачным окошком для адреса. Хотел было заклеить, но увидел, что поверх целлулоидной пленки адрес не впишется, вынул бумагу и вписал его в нужное место.
«Единственное, чего бы я не желал, - улыбаясь, думал Володя, выходя из отделения связи, - попади оно в руки чиновнику сытому, бездушному, спокойному и самодовольному, с высоты положения которого боль постаревшей души не видна, возьмет еще, да и исполнит мою просьбу всерьез».